Улица

Вдруг, как будто из-под земли, появились и полетели белые листовки. Тысячи, тысячи прокламаций влетали в протянутые руки. Я бросил взгляд на ту, которая была в руках у моего соседа. На белой листовке было напечатано и подчеркнуто жирной чертой: «Коммунистическая рабочая партия Польши». Когда во втором этаже уже не осталось ни одного целого стекла, народ начал успокаиваться. Вдруг кто-то запел.

Люди подхватили напев, и толпа в двадцать с чем-то тысяч голосов, охрипших от криков и брани, принялась петь. Песня как будто стала каким-то знаком. До этого неподвижная, точно скованная цепями, теперь толпа с криком и пением начала двигаться по главным улицам.

Один из рабочих неожиданно выхватил у меня из рук палку моей афиши, синим карандашом написал над тигриной головой «Директор Завадский» и зачеркнул надпись «Цирк Вангалли». Прежде на мою афишу обращали мало внимания. Теперь ее видели все, смотрели на нее с удовольствием, с дружелюбным ворчанием.

Так бенгальский тигр стал «Директором Завадским». Небо затянуло облаками. Загремел негромкий осенний гром. Вдруг хлынул ливень. Синий карандаш на афише смыло, и тигр снова стал настоящим «бенгальским тигром» из «Цирка Вангалли». Рабочие двигались все вместе еще несколько минут, а потом рассеялись и разбрелись по городу.

11

Голубые сумерки мерцали сквозь тонкие струи дождя, которые, извиваясь, падали с неба. Холодные капли превращались в бледный туман, окутывавший город матовым покрывалом, и сверкали тысячами огней, дробя огни трамваев, автомобилей, пролеток и окон, которые туман отдалял от людских глаз — каждое поблескивание выглядело далеким, очень далеким.

Странно, но тот, кто долго ходит по мостовой, начинает чувствовать себя по-свойски с лошадьми. Большие лошадиные глаза смотрят на него тепло и дружелюбно, будто хотят ему нечто сказать, будто шлют немой привет. Моя постоянная сосредоточенность на том, чтобы меня кто-нибудь не задавил, пробудила во мне чутье полицейской собаки. Я носом чуял, когда за мной топала лошадь, я отличал запах автомобиля от запаха трамвая. Неся двумя руками афишу с бенгальским тигром, я часто ловил брошенный искоса взгляд лошади, шедшей в упряжке, взгляд, полный сочувствия и сострадания ко мне, человеку…

На здании цирка несколько выкрашенных в разные кричащие цвета и высоко подвешенных фонарей зазывали народ.

Я прошел внутрь. Директор, увидев меня, приветливо улыбнулся. Его глаза при этом были прикрыты веками и поблескивали сквозь две узкие щелочки.

— Мне нравится этот человек, — он склонил голову к маленькому, низкорослому человечку, который стоял около него. — Двадцать тысяч ткачей рекламировали мой цирк… Город сразу подумал, что ткачи забастовали ради моего цирка!.. Вот это, что называется, двойной нельсон! Честное слово, настоящая комедия, ха-ха-ха! Невозможно было смотреть без смеха на то, как тигр ползет вместе с рабочими!.. — и оба рассмеялись. — Молодой человек, — он дружески хлопнул меня по плечу, — вы заслуживаете бенефиса! Медали! Вы у меня вырастете! Вы у меня возвыситесь!.. Видите вон того человека, — и он указал рукой на блондина, который как раз выходил из кассы. — Он был ничто, пустое место, праздношатающийся, помирал без куска хлеба! Таскался за акробатами и чистил им туфли! Но он мне понравился и начал расти, так быстро расти, что теперь он у меня стал делопроизводителем! Вы понимаете, что это значит — быть делопроизводителем в цирке Вангалли, в который несколько раз в месяц приходят мэр города, миллиардер Познанский и Оскар Кон, чтобы подивиться на моих обезьян, то есть, я хотел сказать, на моих тигров… Молодой человек, вы вырастете, если благодаря вам двадцать тысяч человек рекламировали мой цирк… Теперь пойдите и отнесите тигра за кулисы!..

Я попросил служителя показать мне ход за кулисы. Я положил афишу и вышел в фойе.

Фойе за два-три часа до представления выглядит по-утреннему сонным, как дом на рассвете, когда его обитатели встают на работу: люди бродят, ищут белье и одежду, умываются, везде еще разлит сон.

Таращась с глупым чванством на шляющийся туда-сюда театральный народ, понапрасну горят большие люстры, хотя они, эти люстры, сейчас никому не нужны, и их сияние, их раздражающий свет зря падает на выкрашенные светлой краской стены. Голые вешалки в гардеробе стоят и ждут… В открытые двери цирка глядит темнота, она похищает несколько лучей у горящих в фойе люстр, и густой столб пыли высвечен, как обелиск, во всю ширь сводчатых «внутренностей». Запах и испарения тысяч людей, которые неделями и годами сидели по несколько часов на скамьях, вырываются наружу и напоминают о гнили и мертвечине… Касса открыта. И если в ней не появятся деньги, директор будет хмуриться и сердиться…

Никакой подмастерье не подражает так своему мастеру, как театральный служитель своему директору. В лице и в характере самого низшего служителя театра, цирка, кинотеатра и тому подобных заведений, который уже десять лет прослужил на своем месте, обязательно есть что-то, делающее его похожим на его директора. В каждом театре можно встретить служителя, который похож на своего директора как родной брат. И если в кассе нет денег, то директор хмурится, и кассир хмурится, и швейцар, и билетер — хмурятся все от самого низшего до самого высшего. Едва взглянув на то, как заполняются театральные скамьи, самый низший служитель поймет, сколько денег в кассе — не хуже, чем сам кассир. Деньги говорят, пусть и на бедном языке, на жаргоне, но все-таки они говорят. Маленький горбатый паяц Долли, с которым я позже познакомился, беседуя с кем-нибудь, мог по его жестам, выражению лица и тембру голоса понять, сколько его собеседник заработал за неделю или какая у него пенсия; стоило Долли взглянуть на кого-нибудь своими маленькими хитрыми глазками, и он мог без колебаний сказать: вы зарабатываете не больше восьмидесяти-девяноста сотен в неделю и наносите вред своему карману, покупая билет в четвертом ряду, — вам место на галерке…

Позднее Долли доверительно шепнул мне: «Вон тот мужчина, у которого роман с акробаткой, делает вид, что богат…»

Я слонялся по залам и закоулкам цирка и рассматривал все, что там стояло.

По длинному коридору, на грязных запотевших стенах которого висели две красные лампочки, я добрел до зверинца. В железных клетках лежало двенадцать тигров, по четыре в каждой. Большинство после тяжелой работы спали как убитые и при этом храпели, как старые астматики. Двое положили головы на передние лапы и смотрели на меня неживым взглядом; у них текло из носа на усы. Мое появление из темноты не произвело на них никакого впечатления. Десять тигров храпели, лежа на спине, а два оставшихся глядели на меня полузакрытыми глазами, как на старого знакомого. От этих «африканских принцесс» отвратительно пахло сортиром — так пахнут старики, лежащие в кроватях на клеенке и дожидающиеся смерти.

Все они были темно-желтого цвета, у некоторых на шее виднелись пятна. Зеленоватые пламенеющие лучи, которые испускали глаза двух тигров, лежащих в полудреме, прорезали тьму.

Вообще тигры выглядели как старые огромные кошки, у которых выпали зубы, и поэтому они уже не могут ловить мышей.

Мне было любопытно, какие трюки показывает знаменитый дрессировщик Джексон со своими ленивыми, замученными, сонными бенгальскими тиграми. Было неприятно и грустно глядеть на этих диких зверей, и я ушел из зверинца.

В буфете стояла густо напудренная пожилая женщина и раскладывала пирожные и бутерброды.

Она пересчитывала их кончиком указательного пальца, обращаясь при этом к молодой девушке, которая стояла рядом с ней:

— Шесть, семь… восемнадцать, девятнадцать «Гала Петер» [18] …

Девушка записывала.

Распростертая вокруг тишина колыхалась на плюшевых банкетках, сонно мерцали заскучавшие оконные стекла.

Бутерброды напомнили мне о том, что надо бы поесть, меня снова начал мучить голод. Но цирковая обстановка захватила меня и не давала уйти на улицу.

18

Швейцарский молочный шоколад.

Настала ночь. Денег нет и взять негде. Я снова вернулся к двенадцати тиграм. На этот раз при моем появлении один из тигров приоткрыл глаз, посмотрел на меня, широко зевнул и снова положил голову на лапы. Остальные по-прежнему спали. Из зверинца я опять отправился за кулисы, а оттуда — в фойе. Я слонялся взад-вперед, из одного помещения в другое.

За кулисами на ступеньке лестницы сидел рабочий сцены и ужинал. Когда он поел, я подошел к нему и спросил, сколько стоит хлеб.

Это был простодушный длинноусый поляк. Он ответил мне: «Семьсот марок». И чтобы что-нибудь сказать в ответ, я рассказал ему, что, когда из Америки привезут специальные машины и начнут печь хлеб с помощью электричества, он станет гораздо дешевле. Тот в ответ разгладил усы и удивился. Затем я спросил его о других ценах: сколько стоит фунт кофе или чая. Он знал все цены назубок. «Тридцать пять тысяч — фунт кофе, семнадцать тысяч — четверть фунта чая, семьсот — ячменный кофе».

Я слушал перечень цен так, как будто приехал из другой страны. Отходя от него, я спросил сам себя: на что мне знать эти цены? Я ощутил, как у меня заныло под ложечкой от голода.

«Почему у меня нет знакомых, у которых можно было бы одолжить денег?» — высказал я претензию к самому себе.

Я снова прошел за кулисы и нашел рабочего. Под разговор о том, что он мне откуда-то знаком, я попросил его сказать, как его зовут.

— Юзеф Форнал, — ответил поляк, оглядел меня и покачал головой: нет, он меня не знает.