Уличные птицы (грязный роман)

– Не смотри так. Когда ты так смотришь, у меня появляется какая-то «животная тоска», за грудиной давит, страшно, будто я в полной темноте, а рядом бездонная пропасть, черная дыра; кажется, сейчас душу, как пылесосом вытянет. В тебе черный огонь горит, я порой тебя начинаю бояться и ненавидеть.

* * *

Граф видел, что иногда раздражает любимую своим присутствием. Он объяснял себе это стрессом, связанным с подготовкой к экзаменам.

Август месяц был ознаменован победой – Она поступила учиться! Не в какое-нибудь училище, а в настоящий институт, на художника театра.

Этюдники, терпентин, акварель, темпера, картон, поролон, разноцветные тряпки; тома по современному искусству, петушистый альбом Бакста, сине-розовые репродукции Рериха, греческий гипс. Юные сокурсники в плюшевых беретах, сокурсницы с длинными мундштуками и нездоровым желанием трахнуть субтильного плешивого мастера курса.

Она стала произносить фразы типа: «Нам дано, значит, мы должны… Мы творим во имя… Художник ответственен за свои творения перед человечеством…».

– Ясноглазая моя, век творений человеческих так недолог. Поверь, чтоб быть творцом, не обязательно переводить краску, глину, чернила, бронзу, или еще что там есть… Если у тебя так сильно развит инстинкт материализации, будь уверена, что придуманное уже материально, - Граф все реже позволял себе подобные высказывания, потому что они вызывали у новоиспеченной студентки приступы ярости со слезами и истерическим хлопаньем дверями.

Опасно произносить слова. Слово, как заклинание, может совершить чудо, а может искалечить или убить, порой - самого заклинателя.

* * *

Прошло немного времени, и Граф разучился полноценно отдаваться сну: он то ждал еѐ, то в полубреду складывал из осколков сна мозаику жизни.

Иногда он впадал в оцепенение, лишенное сновидений. Выходя из такого состояния, он ужасно потел, сердце трепыхалось, все тело гудело, как высоковольтный провод. Он ждал ее и писал в блокноте:

Когда я сойду с ума, Точнее, когда буду совсем невменяем, Любимая, ты сама Напои меня крепким чаем, И в ладонях обняв стакан, Поднеси его слюнявому чудищу, Пойманному в капкан, Лишенному и прошлого, и будущего. Только ты не забудь, конечно же, Ты не забудешь этого, Положи в тот чай яда чайную ложечку И скажи: «Пей понемножечку, Ради самого чистого, самого светлого».

Иногда он вроде спал, и знал, что спит; тогда он становился командиром сна. В таком сне он мчался к морю, призывал к себе стаи обнаженных послушных красавиц и предавался разврату.

Иногда, не выходя из сна, он вспоминал про забавного фантазера Карлоса, и тогда тщательно изучал свои руки.

В часы бессонницы он лежал один в темноте, и его одолевала какая-то старческая немощь: астма упиралась коленом в грудь, сдавливая легкие и сердце, руки с посиневшими ногтями мелко дрожали, лоб не просыхал от холодной испарины. Раньше Граф был уверен, что, теряя и раскидывая что имеет, он приобретает что-то большее. Но перед лицом смерти он чувствовал, как потребности съеживаются, и, в конце концов, достаточно свести глаза - и удовлетворяться созерцанием кончика своего носа.

Когда Эва не приходила ночевать, Граф лечил себя от смерти большим количеством водки и писал на стенах карандашом:

Выпал снег, есть свобода, Но нет сил. Голова – шар. Не сесть, не встать. Есть пиджак, который я не носил. Мне б его одеть, но мне недостать. Чьи-то пальцы на клавишах, Стены не в счет, А мозги мои плавятся – Чет не чет. Если выберу белое – Значит, смерть, Если выберу черное – Жить и петь. Памяти не верю, Жгу слова. Бредит вслух стрелою Тетива. Солнце - краденая лампа – Пляшет тень. За окном родился новый Серый день. Острогрудые наледи, Фонари. На столе нет скатерти, За окном зари.

Однажды, когда она вернулась под утро, он схватил большую икону, и с размаху ударил еѐ по голове, только «ласточки» разлетелись в разные стороны. Из темени потекла кровь. Она взвыла от боли, скорчилась, потом тигрицей бросилась на Графа, с размаху залепила кулаком ему в глаз, похватала подвернувшиеся вещи и, визжа и матерясь, убежала, неистово хлопнув дверью.

В тот день Граф устроил во дворе большой костер из ее вещей: лопались и шипели тюбики с краской, стреляли банки с растворителями и маслами. Граф выглядел обезумевшим демоном: глаза его были сухи и пусты, он то падал на снег возле костра, то вскакивал, рвал на себе одежду и исполнял дикий шаманский танец. Его обросшая бородой физиономия и лохматая голова, с явно наметившейся плешью, выглядели смешно и жалко.

* * *

Той ночью в баре Граф взял огромную, с тяжелой выпуклой челюстью девку в кумачовом платье с вырезом. Молча он сосал ее мягкие губы, мял огромную грудь, и вся его боль и скорбь изливалась спермой в рыхлое смешное существо.

Когда рассвело, кончив в двадцатый раз, Граф, с разодранной до мяса спиной и дикой ломотой в икрах ног, слез с одуревшей от такой дозы секса жирной жабы, и увидел ее желтые, полные до краев любви и преданности глаза. Он сел на край койки и прочитал посвященные не ей строчки:

Не помни зла, не помни зла, - Я завещаю это. Не помнит пыль дорог тепла, Что ей дарило лето, И что метель отобрала. Подъезда черная дыра Не раз от холода спасала, А вьюга за окном шептала: «Не помни зла, не помни зла». Но та любовь отобрала, Что рыбам воду наливала В аквариумы, где зола Скелеты рыбьи покрывала.

* * *

Рельсы, потеряв шпалы, хлюпали в жидкой грязи. Трамвай, покачиваясь, позвякивал и вздрагивал, иногда казалось, что вот-вот и он простится с законом рельс и, либо, как пьяный, свалится на бок, либо продолжит путь по пыльному растресканному асфальту, а дальше - в поля.

Граф смотрел из окна трамвая на проползавшие мимо двухэтажные и, на первый взгляд, одинаковые дома, с плоскими, сварганенными неумелым жестянщиком, зелеными крышами. Дома были сложены из красного кирпича, точнее, из больших осколков огромных красных кирпичей, каких Граф никогда раньше не видывал. Но не в этом была основная странность домов, они удивляли большими и бездонными, как в спортзале, окнами. Окна были как с фасада, так и с обратной стороны, по этому сквозь здания было видно голубое небо. Входы в дома были завешаны гирляндами крупных, правильной формы стеклянных кристаллов, которые множили блики и играли «солнечными зайцами» о поверхность оконных стекол.

«Здесь живут цыгане», - подумал Граф, хотя ни единого человечка не было видно ни в домах, ни на улице.

Трамвай остановился, открылись двери. Кто-то взял Графа под руку и повел к маленькой деревянной пристройке. Пристройка была единственной в своем роде во всей округе и опиралась на обычный для здешних мест кривоватый красный дом.

Граф постучал. Маленькую зеленую дверь открыла уродливая женщина - вылитая Баба Яга, с бородавками на изрытом грязными канавами лице, и ветхой, никогда не стираной одежде. Графа подтолкнули сзади, и он влип в густую кислую вонь полутемной хибарки. Внутри были еще две некрасивые молодые женщины и невысокий плотный мужчинка.