Улицы гнева

Это было первое столкновение с властями. Солнечный день помутился. Сташенко по скромности не преувеличивал значения своей персоны, но знал, кого ищут гитлеровцы. Им нужен был «гроссекретарь».

... Внезапно он увидел Катю Помаз. Надежно законспирированная Катя была так неуместна здесь, на улицах Павлополя, что он поначалу усомнился: она ли? Увы, это была она. В знакомом ситцевом платьице, красивая, с потемневшим от загара лицом и злым взглядом. Прическа, причудливо взбитая на голове, еще более отчуждала почти родной облик Кати. Что с тобой, девочка?

Она шла ему навстречу в своих стоптанных туфельках, и он, вдруг увидев неподалеку солдат с собаками на поводьях-струнах, тотчас понял, что и ее появление, и настороженность овчарок, рвущихся с поводьев, и скопление военных, и торопливость его провожатого из цивильных — все это для него и ради него. Катя Помаз узнала Василия Ивановича и не скрывала этого от окружающих.

Тогда Сташенко тоже решил, что нечего скрывать явное. Швырнув горсть махорки в лицо агенту, шедшему рядом, он ударил его наотмашь и кинулся к базару. Все дороги, пройденные им с посошком, протянулись этой единственной улочкой, из которой в общем-то выхода не было.

Сзади затрещали частые выстрелы. Над головой взвизгнули пули.

Люди, только что мирно торговавшие на базаре, бросились врассыпную, как бы освобождая дорогу преследуемому. Невысокая кирпичная ограда церквушки могла бы скрыть его, если бы он успел перемахнуть через нее.

Ударило справа, в предплечье. Пальцы, схватившиеся за спасительную кромку кирпича, разжались, и Сташенко упал на землю.

3

Странно, что Федора Сазоновича до сих пор не взяли.

В ту ночь ему привиделся мучительный сон, будто он где-то на морском берегу у развешанных рыбацких сетей беседует со Сташенко. Море бушует и заглушает их слова. Секретарь обкома произносит имя предателя, выдавшего его, но Федор Сазонович не слышит. Оба они кричат, затем штормовые зеленые волны смывают и уносят Сташенко. А ведь еще миг — Федор Сазонович мог знать то имя...

Он проснулся, разбуженный собственным стоном, и долго лежал с открытыми глазами, стараясь восстановить подробности сна и, может быть, догнать важные события, которые безвозвратно уплывали и таяли.

Наяву, однако, события совершались пострашнее, нежели во сне. Происшествие на базаре всполошило город. В сапожную мастерскую залетали слухи.

— На машине и увезли сразу, понимаешь? Что за человек, неизвестно. На голове хохолок от ветра колышется, как живой...

— Сам видел?

— Чтоб не встать с места! Он через забор хотел, может, и ушел бы. Да настигли. В основном по конечностям бьют, чтобы не насмерть. Видать, важная птица.

— Как куропаток бьют, сволочи! Человек ни в чем не повинный.

— Невинных не бьют, власть справедливая.

— Заткнись ты, справедливый! Попадись к ним сам...

Федор Сазонович с трудом досиживал за верстаком.

Он уже не слышал болтовни окружающих, одно слово врезалось в мозг и затмило все. Хохолок... На голове хохолок... Именно у Сташенко был такой светлый хохолок, который мог шевелиться на ветру.

Несколько раз Федор Сазонович выходил на улицу «перекурить» в надежде встретить кого-нибудь из своих. Никто не появлялся. Но люди толковали о происшедшем, и вскоре Федор Сазонович твердо знал, кто схвачен. «Продавец зажигалок. Помните? «Зажигалки автоматичные, камешки заграничные». Он и взят».

Федор Сазонович снова уселся за верстак, зажал в зубах гвоздики и продолжал, как и прежде, возиться с чужими подметками. Но он уже плохо видел все, что делалось перед ним. Тревога сдавила горло. Может быть, чья-то чужая рука уже шурует у дверей его дома? «Зажигалки автоматичные, камешки заграничные»... Что теперь будет? Кто возьмет на себя весь фронт от Чертков до Пятиречья, от Павлополя до Дзержинска? Сташенко собирался в дорогу. У него были важные планы, широкий захват.

Смутная надежда все еще поддерживала Федора Сазоновича. А вдруг не тот? Мало разве людей с хохолками на голове? Мало продавцов зажигалок? Каждый третий теперь небось промышляет зажигалками. Вечером по дороге домой он узнал: увезли всех — и Глушко, начальника ассенизационного обоза, «дядюшку» Василия Сташенко, и его дочь Людмилу, и мастера зажигалок Никифора.

— Вот тебе и золотарь несчастный! — услышал Федор Сазонович в толпе, собравшейся неподалеку от того злополучного двора, где свершилась нынче акция. — Кем оказался-то? Главный секретарь ихний — вот кто.

— Не знает человек, а говорит. При чем здесь Глушко? Тоже мне деятель! Его дело — бочки возить. Может, он и не знал, кого ховает, наверняка не знал. А тот, туберкулезный, как раз и есть самый главный секретарь, в нем все и дело.

— Ты тоже, вижу, не больно много разнюхал. Я тебе скажу точно: Людка его проболталась.

— А ты откуда знаешь?

Ночью Федор Сазонович спал плохо, все прислушивался к шорохам во дворе и на улице и только под утро забылся тяжелым сном. Кто выдал?

Рядом лежала Антонина. Ее смуглое лицо озабочено чем-то даже во сне. Картофель кончился, ни крупы, ни жиров. Одна слава, что муженек ходит на менку, а что он приносит — никто и не знает. Пожалуй, кроме листовок, в его хозяйстве ничего не прибывает.

Утром сели за стол молча. Федор Сазонович не утаил от домашних вчерашнего происшествия, и теперь каждый по-своему осмысливал беду, не торопясь открываться друг Другу.

Пили чай, ели горькие лепешки с гидрожиром, который звался в народе «хитрым жиром».

— Папа, что будет с Людкой? — спросила Клава, когда отец собрался уходить.

— Невесело ей там будет, прямо скажу! Но могут и выпустить.

— А она знала, кто такой Лысый?

— Знала или не знала, сейчас не это главное.

— Почему же? — Клава метнула взгляд на отца, и он тотчас понял ее. Она примеряла свою судьбу к судьбе Людки. Если Людка не знала, кто Лысый — Сташенко, то ей легче вынести все. Не знаю — и конец. И в самом деле не знаю. А вот если знаешь? Сможешь ли умолчать под пытками? Откроешь тайну — и кончатся мучения, а может быть, еще и домой отпустят. Нет, лучше не знать...

— Дело в том, что, когда туда попадаешь, уже неважно, знала или не знала. Важно, готова ли бороться за Советскую власть? Ты можешь не быть бойцом, но можешь им стать. Жизнь заставит. Поняла меня, дочка?

— Поняла, пожалуй.

— И не думай, Клавка, об этом, — вставила Антонина. — Ты-то уж совсем ни при чем.

Клава посмотрела на мать недоуменным и, как показалось отцу, укоризненным взглядом.

О чем мать толкует? Почему до сих пор считает ее ребенком? Стоит Людке там назвать ее имя — и за ней тоже придут. Ведь это они обменивались томиками Лермонтова. И об отце знает все. «Говори, гадина, кто и когда бывает? С Лермонтовым знакома? Симакова видела? О пожаре в бане слыхала? А Степан Бреус — кто такой?»