Улисс из Багдада

Он говорил на жеманном английском языке итальянцев, на этом английском светских танцоров, на английском, словно надевшем корсет, чтоб талия стала тоньше, а задница — выпуклее, вертлявом в каждой фразе. Не дав сбить себя с толку, я продолжил атаку:

— Меня не силой затолкали в этот грузовик, я сам это выбрал! Но если меня арестуют надолго и прервут мое путешествие, мне будет нанесен ущерб!

Он рассмеялся, словно мои слова были какой-то театральной интермедией. Он пригласил меня сесть и сам устроился за компьютером, чтобы начать допрос. Я тут же остановил его:

— Допрашивать меня бесполезно.

— Вот как?

— За последние годы я вынес уж не знаю сколько бесед вроде той, что вы собираетесь мне устроить, и это ничего не дало. Видимо, я неправильно отвечаю, раз передо мной все время захлопывают дверь.

— Или отвечаете очень правильно, раз вас не выслали домой.

Он улыбнулся мне. Я опустил глаза. Этот необычный чиновник казался мне умнее тех, кого я встречал до того. Хороший знак или плохой?

— Как вас зовут?

— Улисс.

— Простите?

— Улисс. А иногда я называюсь Никто. Но никто не зовет меня Никто. Впрочем, меня вообще никто не зовет.

Он потер подбородок:

— Так, понятно. Ваша страна?

— Итака.

— Ирак?

— Нет, Итака. Все Улиссы родом оттуда.

— Где это?

— Место так и не нашли.

Он тихонько засмеялся. Тогда я посмотрел ему прямо в глаза:

— Не теряйте времени. Я не скажу вам ни имени своего, ни подданства. Я могу молчать месяцами, я уже это доказал. Вы ничего этим не добьетесь, я — тоже. Наверно, это и есть современная война, война без победителей и проигравших. Просто война.

— Что еще?

— Я не переношу допросов. Я поневоле думаю, что так обращаются с преступниками.

— Кто докажет нам, что вы не преступник?

— Я — случай, не предусмотренный законом, но не противозаконный.

— Боюсь, что я слишком хорошо вас понимаю.

Я поднял бровь — в его взгляде светилось сочувствие, глубокое, ощутимое, — и тут же, смутившись, он замолчал.

Встав, он предложил мне сигарету, от которой я отказался, тогда он зажег ее для себя и с наслаждением затянулся. Видя, какое удовольствие он получает, я вспомнил Лейлу и чуть улыбнулся. После нескольких затяжек он обернулся ко мне:

— Я люблю свою профессию, сэр, потому что мне нравится бороться с преступностью. Но когда я сталкиваюсь с вами, мне кажется, что я делаю не свое дело. Я не только теряю время, я теряю веру… да, веру в свой долг!

Лицо его прояснилось, стало почти обаятельным.

— Вы ведь не хотите, чтобы я потерял веру?

Я дрожал. К чему он клонил?

— Видите ли, синьор, пока границы существуют, их надо соблюдать и надо, чтобы их соблюдали другие. Но мы можем спросить себя, зачем они существуют. Хорошо ли они решают человеческие проблемы? Провести границу — единственный ли это способ сосуществования для людей?

Удивляясь обороту, который приняла беседа, я все же ответил:

— Пока что других нет.

— Даже если это единственный способ, хорош ли он? История человечества — это история передвижения границ. Что такое прогресс, как не уменьшение количества границ? Тысячелетия назад границы пролегали у ворот каждой деревни. Тогда они были очень многочисленны, потом они раздвинулись и охватили племена, народности, народы, становясь все реже и гибче; они заключают позже группы населения в пространстве наций. Совсем недавно они переросли рамки наций — либо за счет федерализма, как в Соединенных Штатах, либо путем договора, как тот, что положил начало Европе. По логике вещей так и должно идти дальше. Моя профессия бессмысленна, у нее нет будущего. Границы исчезнут или распространятся на более обширные территории.

— Каков же будет их предел?

— Континент.

— Останутся лишь природные границы — моря и земли?

— Да.

— И все же, чтобы существовать, людям нужно говорить «мы» — мы, американцы, мы, африканцы, мы, европейцы.

— А может, попробовать говорить «мы, люди»? — спросил сам себя офицер.

— Тогда это будет противопоставление животным.

— Ну, тогда, чтобы включить и их, можно попробовать сказать «мы, живые»?

— Вы большой мечтатель, господин офицер, вам надо сменить специальность: министерство юстиции подошло бы вам больше, чем министерство обороны.

Он словно проснулся и неловко ухмыльнулся в смущении. Присев на стол, он наклонился ко мне:

— В моих глазах вы не изгой.

— Чепуха! Если я выпрыгну в окно, вы откроете стрельбу!

От удивления он отшатнулся.

— Вам пришла в голову эта мысль?

— Что вы станете в меня стрелять?

— Нет, выпрыгнуть в окно?

— Да.

Он повернул голову к оконному проему, находившемуся в двух метрах от стола.

Я повторил:

— Вы не ответили на мой вопрос. Вы станете стрелять в меня?

Он снова повернулся ко мне, его брови округлились.

— А вы как думаете?

Мы долго всматривались друг в друга. Я осторожно произнес:

— Думаю, нет.

Он так же осторожно подтвердил:

— Вы правы.

Мы оба опустили веки. После некоторой паузы я снова заговорил:

— Так примите меры: закройте окно.

Он посмотрел на меня. Пауза. Почти не шевеля губами, он обронил:

— Жарко.

Я едва осмеливался понять сказанное. Мозг бешено работал.

— Если бы я убежал, куда мне идти?

— Понятия не имею.

— Если бы вы были на моем месте?

— Я бы перешел границу пешком, поднялся выше в горы. На альпийских пастбищах пограничников нет.

— Нет?

— Нет. Довольно глупо идти по дороге через пограничную заставу. Хотя зря я вам это говорю, это может повредить нашей работе… Но есть же логика: не дразните нас там, где мы стоим, обойдите стороной, идите туда, где нас нет. Правильно?

Я с восторгом запоминал его намеки.

Я улыбнулся. Он тоже. Потом он поднял глаза к потолку и глубоко вздохнул:

— Что за жара! Просто сил нет!

Он направился к окну, открыл его еще шире, потом выглянул наружу.

— Странно: во дворе никого! — пробормотал он.

Совершенно естественно он вернулся за письменный стол и, словно забыв про меня, углубился в чтение рапорта.

Я колебался.

Чтобы ободрить меня, он посмотрел на люстру и зевнул.

Не мешкая более ни секунды, я прыгнул через подоконник и приземлился ниже этажом на асфальтовое покрытие двора.

Я заметил ворота в конце стоянки машин и бросился бежать.