Улыбка вечности. Стихотворения, повести, роман

ЭТА ЗЕМЛЯ

I

Эта земля у тебя одна, нянчило тебя поле. Тебя эта северная страна рожала в крови и боли. Ответь же любовью в свой черед матери терпеливой. Старится двор, где юность живет, и окрестности в сердце живы.

II

Щеколда калитки, за столько лет истертая от ладоней родных, и липы душистый цвет в разросшейся темной кроне так любимы, что никогда мне так не любить иного. Из мертвых я буду рваться сюда, к калитке дома родного.

КОРНИ

Я помню материнский дом и жизнь под крепким кровом, что Библии тяжелый том блюл твердым, древним словом. Где этот вытертый порог и выбитые плиты — покоятся и чают срок, в родной земле укрыты. Но сам я — где найду покой? Не здесь. И не в грядущем: оно произойдет с душой — но не со мною сущим. Подточена моя душа, как под землею корни: промчит ли буря, лес круша — не обрести упор мне. Я это знал. Я с детских лет ждал мук моих: не минут. И в бездну человечьих бед я ныне опрокинут. Где тот, кто властен нас спасти, единственный, предвечный, — дать корни, чтобы нам расти над бездной человечьей?

СТАРЫЙ КРЕСТЬЯНИН

Теперь я стар и не у дел, и не работник боле. Один остался мне удел — глядеть на сад и поле. Все нынче уродилось тут. Вот-вот покосят травы. Мне дочка с зятем отдадут всю часть мою по праву. Но уж мое невелико. Чужой в своем подворье, ушел я в думах далеко, в края, где буду вскоре. В края, где не шумят поля насущним спелым хлебом — иная мне видна земля под теплым летним небом, иной, я вижу, умолот везут на мельню Бога. Он мелет человечий род и взвешивает строго. И быть там хлебу на столе с иного урожая, что Он собрал по всей земле, в Себе преображая. Душа, падешь на жернова, дробясь для жизни новой. Чем будешь в вечности жива? Что отлетит с половой? Уходим стежкой полевой. Уж на нее ступил я. Уже почти над головой бьют мельничные крылья. А всюду нивы — сколь скудны в сравненье с полем нашим: колосья изредка видны среди бескрайних пашен! Что ж Ты сбираешь от трудов, что всех моих поболе? С благоговением, без слов гляжу на Божье поле: где ж мне сыскать жену, сынка — давно их нет на свете? Когда меня пожнет Рука — поспеть ли зернам этим? Взойти ли нам в Его земле, возделанной трудами? И стать ли хлебом на столе, накрытом под звездами?

Из сборника «ДОМ И ЗВЕЗДА» (1942)

ЖАЛОБА МАРИИ

Люди, головы склоните… Где ты, мой сынок? Лес и горы, что ж молчите? Где же мой сынок? Нет во гробе его тела… На моем пути Огнь и воды одолела — не смогла найти. Чу… Изиды плач: ей вторя Иштар слезы льет… И Марии взвыть от горя подоспел черед. Ниже головы склоните — Нет сынка со мной! Скалы, рощи, не томите! Где ж он, мой родной?

Из сборника «ВЕЧЕРНИЙ КРАЙ» (1953)

СТАРЕЮЩИЙ ДЕМОН

Тяжко мне, тяжко под тягостью крыл — крылья меня тяжеле. Светлые выси день озарил — темень в моем ущелье. Нечто во мне, но превыше меня, несло меня, в выси целя — больше не плыть мне в сиянье дня, крылья отяжелели. Однажды шагнул я в небесный блеск, в несказанную благость, ликуя слышал я крыльев плеск, не бывших покуда в тягость. О счастье верить и счастье жить, счастье изведать благость! о тяжесть — в ущельях старость влачить и душу, ставшую в тягость!

«Кто проходил под окном в моем детстве…»

Кто проходил под окном в моем детстве и дохнул на стекло, кто это был в той глубокой ночи детства — до сих пор в ней не горит ни единой звезды. Пальцем проворно он знак начертал на стекле кончиком пальца на туманном стекле и задумчиво прочь зашагал и ушел и оставил меня навеки. Как мне было понять этот знак на стекле знак на стекле, затуманенном его дыханьем что виднелся какое-то время но слишком недолго, чтобы успеть понять его — тысячи тысяч веков не хватило бы чтобы суметь понять его. Наутро когда я проснулся были стекла чисты и я видел в окне только мир за окном вдруг такой чужой мне — а на меня у окна навалились тоска и тревога. Кто приходил, кто мимо прошел в той ночи глубочайшего детства и ушел и оставил меня навеки.

«Что глубже, чем пустота…»

Что глубже, чем пустота, что сердце полнит сильней, чем опустошенность, что душу переполняет вожделеньем того, чего нет, хоть и сама она знает, что нет его. Другие нашли у тебя покой, другие сгорают в твоем огне, отдыхают в пылающих дланях, — но что их восторг в сравненье с моей пустотой, их пламенное единенье с тобой в сравненье с моим сиротством.

«Не Бог возлюбил нас — мы сами его возлюбили…»

Не Бог возлюбил нас — мы сами его возлюбили и простерлись перед ним, вожделея иного, превыше нас самих, как бывает в любви. И вожделение делалось тем жарче, чем безответней, отчаяние тем глубже, чем больше мы понимали — Он нас оставил, и никто нас не любит. Что глубже, чем пустота, чем любовь без ответа.

УЛЫБКА ВЕЧНОСТИ

Однажды, где-то там, во тьме, где — они и сами не знали, сидели и разговаривали мертвые, коротая за разговором вечность.

Нет, сказал один из них, продолжая разговор, что тянулся с незапамятных времен, эти живые все же слишком самонадеянны. Воображают, что все только на них и держится. Развели там у себя внизу суету и думают, что живут. Выходя по утрам из дома, радуясь новому дню и утренней прохладе, они спешат по своим делам и таинственно переглядываются — мы-то с тобой живые, мы-то с тобой живем. И бегут по своим делам, добрым или дурным, громоздя их одно на другое, одно на другое, пока все это сооружение не рухнет, чтобы можно было начать громоздить заново. Самонадеянные, самодовольные ничтожества — иначе не назовешь. Он сидел, озабоченно уставясь прямо перед собой. Он был костляв, желчен, истощен.

Жизнь к настоящему времени насчитывает несколько миллиардов мертвых, продолжал он. Мы-то как раз и есть живые. Мы живем в тех, кто там, внизу. Живем неслышно. Ступаем бесшумно, разувшись, никто нас не слышит. Уж мы-то не шумим, не галдим, мы скромны и молчаливы. Это не мы гудим в паровозные гудки, отправляем поезда, трезвоним по телефонам. Но мы-то как раз и живем. Это не мы строим и сносим, строим и сносим. Не мы ощущаем, что вот настало утро, а вот наступил вечер. Но живем-то именно мы. Он тяжело перевел дух. Именно нам дано обо всем на свете думать, все помнить, ничего не забывать. Именно нам дано терзаться духовной жаждой, день за днем, год за годом, тысячелетие за тысячелетием.

Мгновения тишины — они принадлежат нам. Когда кто-то плачет — эти слезы принадлежат нам. Когда кто-то счастлив — радость принадлежит нам. В общем, когда происходит что-либо существенное — все это принадлежит нам. Истинно живо лишь то, что мертво.

Он прервал свой монолог и, закашлявшись, сплюнул. Вытирая рот, он что-то там буркнул, но что — никто не расслышал.

Не знаю все же, так ли уж вы правы, кротко и задумчиво возразил ему один из собеседников. Бог его ведает, так ли уж мы значительны.