Улыбка женщины

Почему самые кошмарные и печальные события всегда происходят именно в ноябре? В моем понимании это самый неподходящий для тоски месяц, время, когда выбор цветов, которые можно сажать, так ограничен.

Я пнула ногой пустую банку из-под колы, которая загремела по мостовой и наконец улеглась в сточной канаве.

«Плывет кругленький камешек, мгновение тому назад плыл…» Все как в той невероятно трогательной песне «La Chanson de Toute Seule» Анн Сильвестр про речную гальку, которая только что перекатывалась под волнами и вот уже покоится на дне Сены.

Все меня покинули. Папа умер, Клод исчез. Никогда в жизни я не чувствовала себя такой одинокой.

И тут зазвонил мобильник.

— Да?

У меня перехватило дыхание при мысли о том, что это может быть Клод, и я ощутила в теле прилив адреналина.

— Что случилось, мое сокровище? — Бернадетт сразу перешла к делу.

Рядом с визгом затормозило такси. Водитель как сумасшедший засигналил велосипедисту, нарушившему правила дорожного движения. Это прозвучало как трубный глас.

— В чем дело, моя хорошая? — кричала Бернадетт в трубку, пока я приходила в чувство. — Все в порядке? Где ты?

— Где-то на бульваре Сен-Жермен, — услышала я свой тоскливый голос.

На некоторое время я остановилась под навесом возле магазина, в витрине которого красовались разноцветные зонтики с ручками в виде утиных головок. С моих волос стекала вода, я чувствовала, как меня накрывает волна жалости к самой себе.

— На бульваре Сен-Жермен? — переспросила Бернадетт. — Бога ради, что ты там делаешь? Ты мне писала, у тебя неприятности?

— Клод ушел, — ответила я сквозь слезы.

— Как ушел? — В голосе Бернадетт послышалось нетерпение, как всегда, когда речь заходила о Клоде. — Этот идиот опять скрылся и не объявляется?

Я имела глупость рассказать Бернадетт о привычке Клода время от времени исчезать, и она не нашла в этом ничего веселого.

— Ушел навсегда, — всхлипывая, объяснила я. — Он бросил меня. Я так несчастна!

— Ах, моя хорошая, — ответила Бернадетт, и голос у нее был теплым, как объятия. — Ах, моя хорошая, моя бедная Орели… Но что произошло?

— У него… у него другая… — прорыдала я. — Вчера, когда вернулась домой, я не нашла в квартире его вещей. И там лежала записка… записка…

— Так он даже не объяснился с тобой с глазу на глаз? Вот козел! — оборвала меня Бернадетт и с шумом втянула в себя воздух. — Я всегда говорила, что твой Клод — козел. Всегда. Записка! Это последнее дело, дальше некуда…

— Прошу тебя, Бернадетт!

— Что?! Ты еще защищаешь этого идиота? — (Я молча тряхнула головой.) — Слушай меня, дорогая, — продолжала Бернадетт.

Я зажмурила глаза. Это «слушай меня» обычно играло у Бернадетт роль прелюдии к одной из ее фундаментальных сентенций, которые часто оказывались правдой, но у меня не всегда хватало сил их выслушать.

— Забудь этого придурка как можно скорее! Конечно, тебе сейчас плохо…

— Очень плохо, — продолжая всхлипывать, поправила я.

— Ну хорошо, очень плохо. Но он был невозможный тип, и в глубине души ты это знала. А сейчас попробуй успокоиться. Все будет хорошо. Я уверена, что скоро тебе встретится очень приятный, душевный мужчина, у которого хватит ума по достоинству оценить такую женщину, как ты.

— Ах, Бернадетт… — вздохнула я.

Хорошо ей было говорить, будучи замужем за действительно добрым человеком, мирившимся с этой ее маниакальной прямотой.

— Слушай меня, — повторила Бернадетт. — Сейчас ты возьмешь такси и поедешь домой. А я, как освобожусь, тут же отправлюсь к тебе. Все не так страшно, я тебя умоляю. Нет никакой трагедии.

Я сглотнула. Разумеется, очень мило со стороны Бернадетт, что она хочет приехать и успокоить меня. Но у меня возникло неприятное чувство, что ее понимание утешения слишком отличается от моего. Нужно ли мне сегодня весь вечер слушать лекцию о том, что Клод — самый отъявленный негодяй всех времен и народов? Так или иначе, но я жила с ним вплоть до вчерашнего дня, и сейчас Бернадетт могла бы проявить ко мне чуть больше сострадания.

Однако моя милая подруга, как всегда, выстрелила поверх мишени.

— Вот что я скажу тебе, Орели, — продолжала она голосом учительницы, не терпящей возражений. — Я рада, и даже очень, что Клод бросил тебя. Настоящая удача, если хочешь знать мое мнение. Ты бы ни за что не решилась первая. Я знаю, тебе неприятно, но все-таки скажу: то, что этот идиот наконец ушел из твоей жизни, — повод для праздника.

— Что ж, радуйся, — резко оборвала я ее и почувствовала, как взбесило меня внезапное осознание того, что моя подруга не так уж неправа. — Знаешь, что я скажу тебе, Бернадетт? Празднуй. А мне дай несколько дней погоревать, если тебе такое под силу. Оставь меня в покое.

Я сделала глубокий вдох и выключила телефон.

Что ж, прекрасно, теперь я еще и с Бернадетт поссорилась. С навеса вода потоками лилась на тротуар, я, дрожа, вжалась в угол здания и подумала о том, что сейчас действительно было бы разумно поехать домой. Хотя меня и пугало возвращение в пустую квартиру, где не было даже котенка, который мурлыкал и терся бы об меня, пока я пальцами ласкаю его шерстку.

— Смотри, Клод, разве не прелесть?! — воскликнула я, когда однажды соседка мадам Клеман принесла нам корзину, в которой возились котята тигрового окраса.

Но у Клода была аллергия на кошек, и вообще, он не любил зверей.

— Я не люблю животных. Только рыб, — сказал он как-то еще в первые недели нашего знакомства.

Уже тогда я должна была все понять. Я, Орели Бреден, вряд ли когда-нибудь смогу обрести счастье с человеком, который любит только рыб.

Я решительно толкнула дверь магазина и купила себе голубой зонт в белый горошек с ручкой в форме утиной головы цвета карамели.

Это была самая продолжительная прогулка в моей жизни. Через некоторое время рестораны и модные магазины по обе стороны бульвара сменились мебельными салонами и разного рода лавочками. Потом исчезли и они, а я все продолжала идти сквозь дождь, мимо огромных каменных фасадов песочного цвета, которые притягивали взгляд и, несмотря на сумбур в душе и мыслях, наполняли меня стоическим спокойствием.

В самом конце бульвара, упирающегося в набережную Орсэ, я свернула направо и перешла по мосту к площади Согласия. В центре ее, как темный указательный палец, высился величественный египетский обелиск. Он довольно странно смотрелся в окружении крохотных суетливых автомобилей.

Когда человек несчастен, он либо вообще ничего вокруг не замечает и жизнь для него опрокидывается в пустоту, либо, наоборот, видит необыкновенно ясно и все вокруг него вдруг обретает смысл. Даже самые привычные предметы, например светофор, получают особое значение, и мигающий свет — красный или зеленый — может стать знаком, показывающим путь.