Улыбка зверя
Шрифт:
Ада молча и серьезно глядела на него. Прозорову вдруг показалось, что она все слышит, и он немного устыдился своей сентиментальной расслабленности.
“А и пусть!.. — подумал он. — Надо же когда-нибудь отпустить тормоза и пожить по полной своей воле…”
Еще дрожал в табачном мареве последний аккорд прозвучавшей песни, а он уже поднимался со стула. Отметив с некоторым удивлением, что его слегка пошатывает, Прозоров невольно подобрался и старательным твердым шагом направился к эстраде.
— Песня, — сказал он, обращаясь к лысому барабанщику. — Сколько
— Хорошая песня стоит дорого, — пожевав губами, сказал лысый, с видимой привычностью оценивая платежеспособность клиента, возраст, вкусы и процент алкоголя в крови. — Стольник.
— Ага, — Прозоров вытащил сто долларов. — Ага…
– “Не жалею…”? — спросил лысый.
— Именно, друг! “…не зову, не плачу…” Именно!
— Как объявить?
— Без объявления, — решительно мотнул головойПрозоров. — Мы же не из Баку… Я свой.
Иван Васильевич шел к столу, а за его спиной приблатненный тенор уже и жалел, и звал, и плакал…
Прозоров молча сел за стол, оперся подбородком о кулаки и пригорюнился…
Ада с любопытством и с легким недоумением поглядывала на него.
— Как-то скоро кончилась песня, — сказал Иван Васильевич. — Не успел толком вчувствоваться. Если ты не против, я еще раз поставлю пластинку.
— Давай, — пригубив бокал, кивнула Ада.
Сцена повторилась вновь, но и на этот раз Прозоров не успел “восчувствовать” как следует…
— Давай! — озорно блеснув глазами, опять разрешила Ада.
Прозоров отправился к барабанщику.
— Лимит исчерпан, — сказал лысый. — Может, другое что? А то публика нервничает…
— Трудно найти равноценное. — Прозоров задумался. — Ладно… “Черный ворон” давай…
— Слишком драматично, — возразил лысый. — Публика будет нервничать…
— Отряхаю прах, — объявил Прозоров и вернулся на место.
— Ну что? — спросила его Ада.
— Лимит исчерпан, — горестно сказал Иван Васильевич. — Не любо мне здесь… Уходим…
Он как-то внезапно протрезвел, но знал, что данное просветление — ненадолго.
Ада молча поднялась и пошла вслед за Прозоровым. Наперерез им бросился шустрый официант с пустым подносом.
— Возьми, друг, — сказал Прозоров, кинув на поднос несколько купюр. — Там на столе еще…
— Премного благодарен…
— То-то же, — хмыкнул Иван Васильевич и поспешил за уходящей Адой.
Догуливали в народном ресторане Казанского вокзала. За песню здесь брали гораздо дешевле, а тенор, к удивлению Прозорова был все тот же.
— Вот что, брат, — сказал Прозоров точно такому же лысому барабанщику, когда песню исполнили уже трижды кряду. — Надо двенадцать раз. Пять раз уже повторяли, осталось — семь… Давай, брат, оптом…
— На опт скидок нет. Цена розничная…
— Черт с тобой, пой…
— Сокращенный вариант. Иначе публика будет волноваться…
— Давай сокращенный, — махнул рукой Иван Васильевич.
С небольшими паузами “Я не буду больше молодым” было исполнено еще семь раз подряд. Последний вариант был сокращен до двух куплетов…
— Ах ты, горюшко мое! — говорил растроганный Прозоров. — До чего же
славно иногда напиться… Что ни говори, а не дураки были русские купцы, когда куролесили в ресторанах… Зеркала били… Давай, Ада, рассобачим вон то зеркало…Но Ада, крепко взяв его под локоть, повела его к выходу.
— Слушаю и повинуюсь, — покорно кивал Прозоров, натыкаясь на колонны. — Слушаю и повинуюсь…
Наутро Иван Васильевич был тих и безмолвен. Долго стоял под холодным душем, с омерзением вспоминая свои вчерашние медовые слезы и дешевые кабацкие выходки. Растерся жестким полотенцем, пригладил сырые волосы, обильно оросил себя одеколоном.
— Доброе утро, — хмуро произнес он, входя на кухню и стараясь не встречаться взглядом с Адой. — М-да… Погуляли вчера… Несколько…
— Привет, — отозвалась Ада. — Не переживай, Прозоров. Все было замечательно.
Прозоров присел на стул, взял чашку с чаем.
— Хороший день, — нейтрально сказал он, выглядывая в окно. — Солнышко… Может, в парк сходить, развеяться?..
— А поехали кататься на пароходе, — предложила Ада. — Я когда-то давным-давно каталась по Москве-реке… И тоже была осень, и был солнечный день…
— Не знаю, — засомневался Прозоров.
— Пива с собой возьмем, — подзадоривала Ада.
— Поедем, — согласился Иван Васильевич. — Но только не пива. Пиво — напиток плебеев…
Ада всплеснула руками и радостно захохотала:
— Прозоров, ты уж не обижайся, давно хотела тебе сказать… Только не оскорбляйся, но, откровенно говоря, ты до чрезвычайности похож именно на древнеримского плебея!
У Симонова монастыря они сели на речной теплоход и поплыли в сторону Киевского вокзала.
— Римский плебей хотел бы угостить патрицианку красным вином, — усаживаясь за столик на верхней палубе, сказал Прозоров и извлек из портфеля бутылку. Добавил, как бы извиняясь: — Все-таки полтора часа плавания…
Все это время он с недоумением прислушивался к себе, пытался проанализировать свои чувства и — не узнавал себя. Вряд ли нынешние его настроения были связаны со вчерашней гульбой и утренним похмельем, все началось далеко не вчера… В нем исподволь происходили неожиданные для него перемены, словно некий панцирь и крепкая стена, которыми был он огражден от мира и которые он так тщательно и упорно возводил всю свою жизнь, внезапно дали незаметные трещины, впоследствии стремительно расширившиеся, побежавшие извилистыми ответвлениями, и вот уже спасительные ограды начинают осыпаться сухим песком, рушиться, обваливаться. Зазияли безнадежные и невосстановимые проломы, загуляли в душе его непрошеные сквозняки. Не без удивления Прозоров обнаружил в душе своей что-то до сих пор неведомое, лишнее, мешающее жить просто и четко, сеявшее сомнения в правильности жизненного пути своего и отчуждающее от мира. То, что считал он своей неизменной природной сущностью, оказалось на поверку всего лишь имитацией, цепью выработанных привычек, камуфляжным прикрытием, за которым расстилалась бездна, и дыхание этой бездны пугало его.