Улыбка зверя

— Да, это сейчас как дамоклов меч надо мной… — пропустив мимо ушей откровение собеседника, рассеянно произнес Колдунов. — Дернула меня нелегкая…

— Я вот что думаю, Вениамин Аркадьевич, — рассудительно промолвил Урвачев. — Корысный такие вещи и сведения должен был прятать хитроумно и надежно. Вряд ли Ферапонт что-либо обнаружил. Но допускаю, что друг вашего детства именно за этим кладом и приехал. Ведь родной жене Корысный, находясь на смертном одре, вполне мог сообщить координаты тайника. А потому я лично прослежу за всеми действиями этого Прозорова и, может быть, еще и содействие ему окажу — косвенное, неприметное. Пусть он делает спокойно всю свою черновую розыскную работу, а в самый последний миг мы и вмешаемся, и отнимем добычу…

— Я надеюсь, вы не собираетесь ей воспользоваться в определенном смысле… — Колдунов уже отчасти досадовал, что чересчур о многом поведал Урвачеву.

— Ну что вы, Вениамин Аркадьевич! Сколько раз повторять: ваше доброе имя — это и мое доброе имя.

— Станете вице-мэром, захочется большего…

— Нет, Вениамин Аркадьевич, увольте. Я предпочитаю вторые роли. Выгоднее, безопаснее, да и хлопот меньше. К тому же — куда стабильнее и долгосрочнее… Уж оставайтесь главой сами, вам привычнее…

Банкет в ресторане “У Юры” начинался великолепно. Колдунов не кривил душой — данное мероприятие действительно обошлось городу в копеечку.

Зал, как и обещал Урвачев, был совершенно очищен от всякой посторонней шушеры, способной смутить своим внешним видом острое писательское око. Ни одной бандитской рожи, ни единой татуировки, но на всякий случай припас Урвачев и сюрприз — несколько “шанхайских” проституток под видом старшекурсниц медучилища скромно отмечали в углу зала день рождения подруги. Да, даже об этом позаботился дальновидный Урвачев.

— Но если хоть одна блядь начнет сама вешаться на шею или, что еще хуже, спи…т что-нибудь у писателей, шкуру сниму! — напутствовал он развеселившихся девиц. — Денег не брать, если что… Но, думаю, до этого не дойдет, они больше разговор любят задушевный. Обдумайте свои биографии — первая любовь, трудное детство. Им темы нужны… В общем, сами сориентируетесь…

— Сергей Иванович, а можно мы все им будем представляться Маринами? Для юмора…

— Хрен с вами, представляйтесь…

Длинный писательский стол располагался в банкетном зальчике, отгороженном стеной аквариумов. Рассаживались вперемежку с городской творческой интеллигенцией, тщательно отобранной и просеянной. Но Колдунов с легкой досадой отметил, что все-таки две-три скандальные личности сумели просочиться и занять места. И уже доносились до уха мэра невнятные выкрики, упал и разбился хрустальный бокал, взвизгнула отодвинутая нетрезвой рукой тарелка, прозвучало даже слово “графоман”.

— Друзья мои! — постучав в микрофон ногтем, начал Колдунов. — К сожалению, неотложные государственные дела не позволяют мне весь вечер провести в таком избранном обществе. Но за отпущенные мне полчаса мы, надеюсь, успеем вручить наши литературные премии и скромные сувениры… Боря, подойди сюда, — обратился он к верному редактору Голикову. — Давайте начинать… Будем просто, по алфавиту… Итак. Дорогой товарищ Бобров. Сократ Ипполитович. Позвольте вручить вам вот этот дипломат для хранения, так сказать, новых рукописей…

Голиков подал Боброву коричневый кейс.

— А также, — продолжал Колдунов, лукаво улыбаясь, — вот этот конвертик…

— Конверт пустить по кругу! — не к месту выкрикнул из угла Шалый, но реплика его осталась без внимания.

Бобров с достоинством пожал руку, отвесил полупоклон и, почему-то зардевшись, вернулся на свое место. Давненько не получал он из официальных рук никаких наград и поощрений, а потому почувствовал в сердце своем расслабляющее чувство признательности к хорошему человеку, мэру города Черногорска. “Дай Бог ему удачи на выборах!” Чувство это горело в душе его недолго и довольно скоро вытеснено было другим, весьма нехорошим чувством. Ибо следующей должна была прозвучать фамилия Бобрикова.

Однако после Боброва свой кейс и конверт получил вынужденно-непьющий Варламов, затем назван был плодовитый как кролик Галкин и вот уже десять лет находящийся в творческом онемении Гаврилкин. Следующими получили награды хромой Добродеев, скромнейший белорус Жинович, про которого в писательских кругах ходила злая молва, что это одесский еврей и его настоящая фамилия, разумеется, Жидович, — затем последовали Копылкин, Рогачев, Шалый, и всем им торжественно вручались одинаковые кейсы и конвертики… После пошли местные…

Бобриков сидел, нахохлясь, напротив Боброва, и Сократ Исидорович, потирая под столом взволнованные руки, внимательно поглядывал на него. Кейсы кончились. Голиков что-то озабоченно прошептал на ухо Колдунову.

— Друзья мои! — воззвал Колдунов. — К сожалению, не обошлось без досадных технических накладок. Среди нас находится замечательный и тонкий прозаик Бобриков. Но поскольку кейса для него не хватило, я полагаю, во избежание обид, компенсировать стоимость… В двойном размере, ибо наш недосмотр…

“Сволочь, — тяжко вздохнул Бобров, наливая себе большой фужер водки. — И тут выгадал! Редчайшая гадина!”

— А теперь позвольте мне поднять бокал за вас, дорогие мои творческие люди! — вдохновенно продолжал Колдунов. — Недаром народная молва называет вас совестью нации. За вас! А засим, позвольте откланяться. Желаю вам душевно и с взаимной пользой провести этот вечер. Завтра утром вас будет ждать автобус у гостиницы.

С уходом мэра все как-то сразу почувствовали себя свободней и задышали в полную грудь. Спустя полчаса кое-кто уже вожделенно поглядывал на медсестричек, кто-то шел к оркестру заказывать медленный танец, а кто-то, тыча соседа пальцем в грудь, начинал высказывать ему все, что он думает о нем, и начиналось это с традиционного слова “гений”, чтобы по мере опьянения слово это вырождалось и вырождалось, превращаясь к концу застолья в традиционного “бездаря” или в уже упомянутого “графомана”.

Непьющий вот уже полгода Варламов, черной тенью сидел посреди стремительно разгорающейся пьянки, с отвращением глядел на обильную еду, и лицо его искажено было внутренней борьбой. В груди его назревал мятеж и рвался наружу страшный русский бунт против самого себя. Да, он знал, что все это обман и наваждение, что самая приятная часть всякого застолья длится только первые полчаса, до третьей рюмки, а потом начинается безобразие и скотство, вытесняющие собой искреннее веселье, что очень скоро пирующие начнут, да и начали уже по нескольку раз повторять одно и то же, перебивая и не очень слушая друг друга…

“Вот же скоты… Ну не скоты ли? — думал Варламов, с брезгливостью поглядывая по сторонам. — Истинные скоты!..”

А “скоты” между тем веселились от всей души, не обращая никакого внимания на одиноко скорбящего Варламова.

Бобриков уже обнимался с поэтом Шалым, который, успев забежать далеко вперед и достигнуть предельной точки, теперь уже двигался против общего течения и потока, с каждой рюмкой становясь несколько трезвей и крепче держась на ногах.

— Степушка, душа моя!.. Изо всей этой швали… Ты один… Разве они поймут? — говорил Шалый, глядя на друга влажными глазами. — Ты один, брат… Не вижу людей…