Ум лисицы

Вороны — птицы умные и хорошо организованные: они уже знали об опасности, которая подстерегала их возле вольеры бурого медведя, валявшегося ободранной шкурой на обледенелом, утрамбованном снегу своей площадки. И хоть рядом с его треугольной башкой лежал промерзший розовый кусочек вчерашнего мяса с торчащей желтой костью, ни одна из ворон уже не осмеливалась пролететь мимо серебряных деревьев, под которыми стоял человек, стреляющий в них из ружья. Они расселись по дальним деревьям, дожидаясь, когда уйдут эти странные люди, которых они отродясь не видели на своей территории, привыкнув к полной своей безопасности рядом с человеком и зверьем, понимая, наверное, по-своему, что им изрядно повезло по сравнению с другими воронами, живущими в городе. Они, может быть, даже судачили между собой в часы досуга, насытившись мясом или распаренной сахарной свеклой, о тех горемыках, которые обитали в московских двориках, промышляя на помойках, где, кроме тонких картофельных очисток, ничем нельзя было им поживиться, и, может быть, даже по-своему жалели их или злорадно посмеивались, издавая хриплые звуки самодовольства и сытости. Каждая ворона знала всех других ворон, живущих в зверинце, не допуская чужих, которые, впрочем, и не залетали сюда, исполняя законы предков.

И вдруг эта страшная напасть — люди с ружьями! Особенно один из них был страшен, унеся уже не одну жизнь спокон века живущих здесь, на своей территории, птиц. Умные вороны, может быть, даже чувствовали себя так, будто неведомое племя диких кочевников вторглось в их страну, или, быть может, понимали этих двух людей, убивающих их братьев и сестер, взбесившимися выродками человечьего племени, потому что каждая из ворон, не один год живущая на земле, никогда ничего плохого не могла бы сказать о людях, не мешавших им жить по закону предков. И лишь эти двое, внешне похожие на всех остальных людей, вели себя ужасно и непонятно.

В вороньем царстве наступила траурная тишина. Утихли и галки. Лишь изредка тонкий голосок одной из них раскалывал тишину, лишь изредка в стороне пролетала торопливо и высоко одинокая ворона, зная о смертельной опасности, которая подстерегала ее возле медвежьей вольеры. Основная их масса переместилась и расселась на деревьях возле серого купола планетария. Но и там они безмолвствовали, пережидая тревожное время. Оттуда доносились гудки автомобилей, шум Садового кольца, который долетал сюда, в заснеженное безлюдье, где жили звери, шумом другой жизни, отдаленной в сознании озябшего Сережи, как будто ту жизнь передавали сюда по радио, а он слушал ее, не умея выключить радиоприемник, и чертыхался, потому что она мешала ему быть на охоте.

Он так обвыкся с безлюдьем и тишиной, что хруст шагов по мерзлому снегу и черная фигурка женщины, появившейся вдруг из-за гранитного парапета вольеры, насторожили и испугали его, как зверя.

Женщина в большой, не по плечу, телогрейке защитного цвета остановилась в нерешительности, увидев Сережу с ружьем, но все-таки решилась и медленно пошла к нему, издалека сказав певучим голоском девушки:

— А я думала, это Саша Федоров. Мне на проходной сказали, что Саша пришел.

— Сашк! — истошно заорал Сережа. — Тебя тут спрашивают.

Саша вынырнул из-за стволов деревьев, где он таился, и, сутулясь, пошел, как голенастый лось, через снежные заносы, растекаясь в улыбке.

— Здорово! — крикнул он, поднимая на воздух убитых ворон, которых держал за черные лапы, отчего они, разбросавши крылья, казались больше, чем были на самом деле. — Здравствуй, — повторил он, склоняясь над маленькой женщиной, утонувшей в валенках и телогрейке.

— Сашк! — воскликнула женщина, как галка. — А ты свое обещание-то помнишь? Забыл небось! Эх ты!

— Почему забыл! Не забыл. А где их взять-то? Я их не видел.

— Да они там, — женщина махнула рукавом телогрейки в сторону насыпной горы за сетчатой оградой. — Где овес, там и они… Чего им тут делать! А это твой товарищ, что ль? Иду, думаю, господи, кто же это такой?

— Помощник, — ответил Сашка и опять поднял взъерошенных ворон. — Во, набил! Сколько мяса каждая сожрала бы? Помощник мой, правда, чего-то это… то-сё… Ничего! — сказал он, бросая ворон под ноги, и Сережа услышал глухой стук их голов об мерзлый снег. Сизые пленки уже затянули мертвенно поблескивающие глаза. — Ничего! — повторил Сашка, похлопывая по плечу своего младшего друга. — Мы сейчас с ним за воробьями двинем. Будь, Маруся, спок! Набьем твоим соболям и куницам деликатесов!

— Не-е, — нытьем откликнулся промерзший насквозь Сережа. — Не-е… Я не пойду! Я еще ни одной, а ты вон сколько!

Вечернее пиршество, о котором мечтал он, представляя себе запах жареного мяса, похожего, как уверял его Саша, на глухариное, превратилось в какую-то очень обидную ошибку, словно его кто-то жестоко разыграл, а он, дурак, поверил…

— Зачем мне воробьи? Я их из рогатки… у себя во дворе… А это… Не-е, я не пойду.

— Не тебе! — гаркнул Саша, разглядывая Сережу, который, как ребенок, чуть ли не плакал от обиды. — Мелким хищникам воробьи, а не тебе. При чем тут ты!

И оба они, Сашка и Маруся, засмеялись, даже не представляя себе, какая тоска легла на сердце Сереже, думавшего о голодных, оборванных братьях, которых он обманул, пообещав им сытный ужин! Он так долго снаряжал патроны, так старался, а теперь вот стоял промерзший, не чуя ног в резиновых, с наклеенными заплатами, сапогах, и с обидой думал о себе, о братьях, об измученной матери…

— Я должен, понимаешь! — сказал он с дрожью в плачущем голосе. — Хотя бы одну ворону…

И свершилось тут чудо! Неосторожная птица, летевшая из-за каменной горы вольеры, вдруг спланировала на растопыренных крыльях и, каркнув, села на дерево, на качнувшуюся ветвь, с которой посыпался иней.

Сережа, как скованный, поднял ружье, вставил приклад в плечо, прицелился и нажал на спуск. Ворона замахала крыльями, но не полетела, а вцепившись лапой в ветвь и продолжая махать крыльями, повисла вниз головой, но стала вдруг медленно падать, стукаясь о ветви и ствол иглистой шеей. На нижней ветви она застряла в развилке и притихла, шевеля черными когтистыми лапами… До нее было так высоко, а ствол старой липы был так гладок и толст, что Сережа, задохнувшийся от радости и побежавший было к дереву, остановился, пораженный этой явной несправедливостью, насмешкой, издевательством и ехидством мертвой вороны, которая не хотела падать дальше, в снег.

— Эй! — крикнул он то ли Сашке, то ли вороне. — А как же теперь? А?!

— Щас! — откликнулся Сашка. — Мы ее снежками или, лучше, ледышками собьем! Щас! Куда она денется!

Ах, какой хороший этот Сашка! Какой прекрасный стрелок! Настоящий охотник! Именно ледышками! Как же он сам-то не догадался сразу?!

И они стали кидать комья смерзшегося снега, целясь в ворону. Саша наконец попал в нее, она вздрогнула и черной мохнатой шапкой мягко упала в снег, взглянув на Сережу сердитым мертвым глазом, когда он поднял ее за крыло, почуяв запах черного пороха, исходивший от рыхлого пера и теплого еще тельца, просвечивающего сквозь перо иссиня-белесой, пупырчатой кожицей.

— Ого-го! — крикнул Сережа, шмыгая носом. — А я уж думал, ружье виновато или патроны. Не-ет! Это я, мазила, виноват.

Радости его не было предела, когда он клал эту первую свою добычу в вещевой мешок, аккуратно сложив шуршащие черные крылья, чтобы не помять.

Маруся ушла. Сашка звал стрелять по воробьям. Сережа спросил:

— Да зачем они нужны?

— Как зачем! Как зачем?! — отвечал ему Сашка, сердито и крикливо. — Маруся за мелкими хищниками ухаживает. Мясом их кормит. Куниц, соболей… Им мясо нужно, понимаешь? А если мы набьем воробьев, Маруся покормит зверей воробьями, а мясо возьмет себе. Не понимаешь? Воробьи для мелких хищников — лакомство. Ну? А мясо им все равно полагается. Она воробьями покормит, а мясо домой унесет. Я обещал. Отношений я портить не хочу — нас не гонят, а наоборот, потому что мы государственное добро бережем. Да что я тебе, как маленькому, объясняю?! Сам должен понимать, то-сё. А мы еще придем сюда. Будь спок! Они нас сами звать будут.