Умение умирать, или Искусство жить

Цикл поэм об Александре Македонском, особенно популярных на Востоке, пронизан мыслями о ничтожестве земного величия. Завоевав Вавилон, который он хотел сделать столицей мира, Александр встречает у городских стен старика, собирающего кости. Старик предлагает ему различить, чьи это кости: князей, воинов или рабов, богатых или бедняков. И Александр стоит в раздумье: он не может разгадать тайну минувших веков. Здесь же, в столице Нимврода, победоносный полководец, так и не осуществив своих гордых планов – создать единое государство на земле, достроить «Вавилонскую башню», внезапно умирает во время пира, достигнув всего лишь тридцати трех лет. Его империя распалась, рухнула, подобно все той же башне, превратившись в груду развалин.

К сожалению, невзирая на такое, казалось бы, глубокое постижение бренности бытия, большинство поэтов не решилось на борьбу со страстями, их «диагностика» земной жизни как трагедии крушения духа не вела к исцелению. В самой болезни они находили краски для своих литературных полотен и вместо того, чтобы разбить чашу с пьянящим ядовитым зельем, вновь и вновь пили из нее жадно, ненасытно и самозабвенно.

Глава 19

До грехопадения центром бытия для Адама был Бог. Он являлся для него началом и бесконечным концом бытия – источником вечного света, причиной, дающей миру жизнь и движущей им. Бог для Адама был больше, чем мать для грудного младенца. После грехопадения связь человека с Богом нарушилась. Господь как бы скрыл Свой лик в тумане. Видимой причиной и основой существования человека стал этот земной, материальный мир, центром бытия – сам человек, а содержанием жизни – удовлетворение им своих желаний и страстей. Небо закрылось для Адама, время и вещество затворили для него врата Эдема. Адам оказался заключен в замкнутый круг материальности, в темницу чувственного, и только через покаяние и молитвенные прозрения он мог созерцать отблески Божественного света, который удалился от него.

Так же и мы не видим духовного мира сквозь завесу материального; мир сузился для нас в трехмерное материальное пространство. Дух и вечность превратились в отвлеченные понятия, в абстракцию, не подтверждаемые нашим внутренним опытом. Непроклюнувшемуся еще птенчику кажется, что весь мир – это яйцо, в которое он заключен; только пробив скорлупу, он увидит, что существует огромный, незнакомый ему мир, и с удивлением станет оглядываться вокруг. Мы тоже заключены в такое окаменевшее яйцо материальности, страстности, вещественных представлений и образов. Мы должны взломать его скорлупу, чтобы увидеть духовный мир в его неизмеримом величии.

Здесь три фазы. Первая – отрицание падшего мира, с которым соединились наши страсти, словно корни дерева, вросшие в землю. Это размышление о тленности мира, его пустоте и гибельности обольщения им. Вторая – новое восприятие мира через благодать Божию, видение мира как пути, по которому можно или идти к Богу, или уходить от Бога, то есть понимание жизни в этом мире как времени испытаний, в которых формируется сам человек; при этом падший мир открывается нам в своем будущем преображении, в не угасших еще отблесках прежней красоты, которой не видит оземленный человек. И третья – восхождение души к Богу как источнику бытия, открытие личностного Бога, с Которым душа соединена любовью.

Один из святых сказал: «Я все сжег, чтобы снова воссоздать». Поэтому размышление о смерти, о том, что все превращается в тлен и гной, мысленное посещение кладбищ и моргов – это вовсе не некрофилия, а именно желание все разрушить, чтобы снова воссоздать [42] . Время обманывает нас, поэтому мы должны спросить его: «А что будет потом? Что ты сделаешь с тем, что в твоей власти? Ты обещаешь блага и наслаждения, но лжешь. И даже если на земле действительно есть счастье, то оно не больше, чем ужин перед казнью. Яства, которые ты предлагаешь, словно пропитаны желчью: они становятся горькими уже во рту».

42

Или иначе, по слову апостола , отложить прежний образ жизни ветхого человека, а обновиться духом ума и облечься в нового человека, созданного по Богу, в праведности и святости истины (ср.: Еф. 4, 22–24). – Ред.

Сколько было городов, от которых не осталось даже развалин; сколько кладбищ, на которых возникли поселения! Где блистательные полководцы, где могущественные цари? Ветер времени сдул их, как пыль, с лица земли. Если бы можно было представить историю земли в ускоренном виде, как на ленте кинохроники, то мы увидели бы всю землю, с ее царствами и городами, как море, на котором волны вздымаются и падают вниз, исчезая в пучине. Сколько бы ни прошло лет, веков, тысячелетий, все это – не более чем мгновение.

Все, что существует, должно разрушиться, к чему же нам прилепиться своей бессмертной душой? Святые отцы говорили, что после молитвы, как, впрочем, и до нее, несколько минут надо посвящать размышлению о смерти. Оружие безбожного мира – похоть, заслоняющая от нас вечность, похоть как влюбленность в вещество. Оружие нашей веры – память о смерти, которая укрощает похоть и открывает душе вечность, ее истинную жизнь, духовный мир, с которым она одной природы. Нам надо увидеть грязь, чтобы смыть ее. Убирая дом, хорошая хозяйка выискивает пыль по всем углам, но разве свидетельствует это о ее любви к пыли?

Глава 20

Вначале память о смерти бывает тяжела и даже мучительна, но затем, когда под ее воздействием страсти смиряются, как дикие звери под хлыстом укротителя, человек чувствует уже не тяжесть и муку, а облегчение. Он как бы пробуждается от сна, его ум, освобождаясь от гнета страстей, становится более ясным и чистым. Его душа, уже не привязанная с такой силой к земному, как раньше, постепенно начинает ощущать свободу. Его сердце начинает жаждать чистоты, почему один из святых отцов и сказал, что память о смерти чиста и целомудренна, хотя картины смерти ужасны.

Надо сказать, что по мере очищения человека изменяется сам характер размышлений о смерти, страх сменяется надеждой, и сквозь мрак могилы душа прозревает свет воскресения. Преподобный Иоанн Лествичник пишет: «Некоторые говорят, что молитва лучше, нежели память о смерти, я же воспеваю два существа в одном лице» [43] .

Мы говорили о том, что человеческое тело, будучи создано Богом, как дивный инструмент для души, после грехопадения подверглось деформации, оказалось во власти тления и смерти, стало, с одной стороны, помощником души, с другой – ее соперником. В человеческом теле, в его устройстве, в целесообразности его как физического организма отражена премудрость Божия и сохранены остатки прежней красоты. Но в то же время тело представляет собой какой-то смердящий гнойник.

43

Преподобный Иоанн, игумен Синайской горы. Лествица. Слово 28, глава 46.– Ред.

Из капли слизи возникает плод, постепенно преобразуясь в человека. У ребенка тельце слабое и хрупкое; человеческое дитя беспомощнее, чем детеныш любого животного. Как только человек взрослеет, в теле пробуждаются страсти. Чаще всего тело порабощает душу, и человек всецело отождествляет себя с ним. Душа настолько покорна телу, что современный человек считает, что ее как таковой нет, что она только функция тела – функция мозговых клеток и волокон.

Затем с годами тело дряхлеет, ветшает, как изношенная одежда. Наступает старость, и тело отказывается служить человеку, становится для него тяжким бременем. А нередко и еще в молодости оно может быть поражено тяжелыми болезнями и являет тогда собой жалкое зрелище. Болезнь как бы снимает какой-то внутренний фильтр, и яд сочится из всех пор тела: она обнаруживает то зловоние, которое заключено в нем.