Умерший рай

И скажу совершенно честно, что нынешней коррупцией тогда не пахло, и оценки по-настоящему не подделывались. Впрочем, здесь тоже проявляется историческая закономерность: в государстве, где главные преступники (коммунисты, фашисты или красные кхмеры – без разницы) находятся у власти, серьезной преступности в массах нет места. Причем как обычной, так и экономической.

Но вернемся к теме.

Для соблюдения приличий заранее выбирался «показательный еврей» с характерной фамилией – в год моего командирства ОПК это был Рабинович. Естественно, медалист. Он сдавал первый экзамен, получал «пятерку» за идеальную работу и с помпой зачислялся в студенты.

О чем тут же вывешивалось крупное объявление.

Всем остальным евреям методами мелких придирок – которые известны любому квалифицированному преподавателю – занижали результаты сначала по математике, потом по сочинению. Всего чуть-чуть. Но этого хватало. И эти ребята – виноватые только в своем еврейском происхождении –оказывались за пределами конкурсной черты из-за низкого общего балла.

Справедливо разъяренные родители атаковали приемную комиссию, обвиняя ее в антисемитизме.

– Помилуй бог, какой антисемитизм!

– ответственный секретарь делал жест в сторону доски объявлений.

– Вон посмотрите: у нас Рабинович вообще с одного экзамена поступил. Готовиться надо было лучше, вот что…

Возможно, я не открываю Америки этими рассказами.

А возможно, вы мне просто не поверите.

Но именно при мне подобным способом был отвергнут светлой памяти сын моего будущего сослуживца по Башкирскому государственному университету, доцента Израиля Айзиковича Соломеща – Миша Соломещ, истинный математик и блестящий ученый. Именно блестящий, поскольку вернувшись в Уфу, он сходу начал карьеру. Окончив Башкирский университет, стал научным работником. И не знаю на каких высот парил бы сейчас, не оборви его жизнь ранняя смерть…

(Отмечу, что ни я, ни мои бойцы в этих играх участия не принимали, поскольку отвечали лишь за расклейку объявлений, обеспечение бумажками, порядок во время экзаменов и так далее.)

Вспоминая те деформированные времена, хочу отметить, что травля диссидентов, скрытый антисемитизм, подозрение в сионизме, встречная борьба иудейской нации за выживание и так далее, привели к тому, что само слово «еврей» стало запретным. Почти неприличным.

Позволялось сказать про татарина: «Он татарин».

Или про чукчу: «Он чукча».

Но прямо назвать кого-то евреем было равносильно ругательству.

Заподозрить человека в том, что он еврей – даже если он действительно был стопроцентным евреем и имел классическую семитскую внешность – означало нанести тяжкую обиду.

Забавно, но с двадцатилетней отрыжкой прошлого идиотизма я столкнулся не так давно, когда оказался на стажировке в московской фирме.

Желаю сделать приятное одной из коллег, чье происхождение не оставляло сомнений, я заговорил с ней на идиш.

(Обладая врожденной склонностью к языкам, я знаю несколько расхожих фраз на этом старом, забытом даже евреями – но понятным почти наполовину любому, знающему немецкий – наречии. Как попугай из гениального фильма по повести Эфраима Севелы.)

Каково же было мое удивление, когда Юдифь – назовем ее так – обиделась на меня за прилюдное раскрытие ее национальности. Хотя я не имел в виду ничего плохого.

Но вернемся к тому человеку, воспоминание о котором заставило написать это отступление.

Долгий путь к границе

Лейб учился в параллельной группе. Причем являлся одним из двух «официальных» евреев на курсе. Он не стыдился и не опасался своего еврейства, за что я его искренне уважал.

Впрочем, стыдиться национальности глупо, ведь человек не волен ее выбирать. А вот что не опасался – так это в итоге вышло ему боком…

Вообще Лейб был очень хорошим парнем. Выпускник одной из Ленинградских математических школ, он прекрасно знал предмет, но никогда не кичился знанием. В отличие от других своих бывших одногруппников, знавших математику не в пример хуже. Когда мне, с великим трудом преодолевавшему годы на неинтересном и чужом математико-механическом факультете, что-то оказывалось непонятным, я часто обращался за консультацией именно к нему. Кроме того, я просто уважал своего сокурсника и общение с ним всегда дарило мне удовольствие.

Катастрофа произошла на пятом курсе.

Отец Лейба был, естественно, тоже евреем. И даже носил не придуманное, а настоящее иудейское имя, которого я сейчас уже не помню.

Работал он, как большинство евреев-математиков, в «ящике». Будучи умным человеком, он не позволил подписать себя на допуск выше минимально необходимого.

В итоге срок его «карантина» ограничивался годом.

К тому времени все их родственники уехали в Израиль; семья продолжала жить в Ленинграде лишь для того, чтобы Лейб получил диплом.

Ровно за год до планируемого события отец Лейба уволился из своего «ящика» – чтобы в нужный срок беспрепятственно отъехать на историческую родину.

Все шло по плану, пока не случился нелепый прокол.

Из Израиля приехал родственник, и отец Лейба с ним встретился. Не у себя дома: все отъезжающие в Израиль, равно как и прибывающие оттуда находились под бдительным вниманием КГБ. Однако два умных человека не нашли ничего лучшего, как назначить встречу в людном месте. На Невском проспекте. Где, с точки зрения нормального человека можно затеряться среди толпы.

Произошло как раз наоборот.

Шустрые ребята из отдела, работавшего по евреям, засекли их как раз на Невском.

Отец Лейба был привлечен к ответственности. Поскольку год «карантина» не миновал, а имелись все доказательства встречи с иностранцем, ему инкриминировали ни много ни мало, как шпионаж в пользу враждебного государства. У СССР с Израилем в то время не было дипломатических отношений, страны считались врагами.

Ему подобрали нужную статью и, кажется, дали срок.