Умница, красавица

Однако привычка анализировать все, в том числе и мотивы собственных поступков, то и дело возвращала Головина к тому постыдному времени. Теперь-то он понимал, что, простив ее, постоянно мысленно отступал на шаг: сначала назвал для себя ее предательство легкомыслием, а затем и вовсе неправильно – ошибкой. За легкомыслие он предполагал ее пожурить, а за ошибку, и вовсе неправильно, – пожалеть. И Головин мысленно корчился от смущения за собственную растерянную глупость: какое-то время он действительно думал, что ее раскаяние и его прощение – это начало, а оказалось – это конец.

Теперь, по здравом размышлении, он оценивал свое тогдашнее поведение правильно, и то, прежнее прощение представлялось ему теперь в точности тем, чем оно и было, – нелогичностью, попыткой прикрыть глаза и вообразить ситуацию такой, как ему хотелось. Стыдно…

Уезжая в Москву, Соня быстро проговорила по телефону, что вернется за Антошей, и Алексей Юрьевич не собирался более выяснять отношения, никакого «ты меня», «я тебя». А все практические вопросы, касающиеся раздела имущества и Антоши, он разрешит с ней через юристов.

Раздела имущества и Антоши… Раздела Антоши – неудачная формулировка, словно Антоша – квартира или дача.

Хотя в его бывшей жене и открылись неизвестные Головину прежде черты, он был уверен, что в отношении сына она не сможет повести себя нечестно, – уж настолько-то он ее знает. Он будет участвовать в воспитании сына столько, сколько найдет нужным… И Алексей Юрьевич мысленно поздравлял себя с тем, что так предусмотрительно не впустил Антошу в свое сердце, как будто предвидел все варианты, как будто заранее знал, что НЕ СТОИТ им по-настоящему дорожить…

Соня громко давала указания в прихожей, затем громко, со вкусом, что-то разбила. Она и сама не знала, что хочет всей этой нарочитой громкостью показать, и кому показать – мужу, себе, тете Оле?.. Выйдя из своего бывшего дома, она на секунду прислонилась к стене, закрыла глаза. Вкус ее смелости был похож на терпкую сладость перезревшей черной рябины – и сладко, и горько, и странно.

БОЛЬНО, ЕЩЕ БОЛЬНЕЕ

Соня купила в кассе Эрмитажа билет – хотела посмотреть, КАК это будет, просто прийти, просто купить билет, просто войти. Как все. Оказалось, ничего – мир не перевернулся, земля не разверзлась, когда Соня прошла сквозь контроль, отвернувшись от служительницы, как чужая. Поднялась по главной лестнице, остановилась на площадке, подняла глаза на плафон Дициани «Боги на Олимпе» и быстро, незаметно перекрестилась.

…Соню впервые привели в Эрмитаж, когда ей было шесть лет, – ее не с кем было оставить дома, и Нина Андреевна взяла ее на экскурсию с группой преподавателей кафедры научного коммунизма Политехнического института. И в Эрмитаже дочь совершенно ее опозорила. Устроила скандал. И вообще повела себя неприлично, как наглая невоспитанная жадюга.

Когда группа поднялась по главной лестнице и остановилась на площадке, Соня рассмотрела розово-желтые стены, статуи и рокайли, всю эту золоченую зеркальную красоту Растрелли, подняла глаза на плафон Дициани «Боги на Олимпе» и вдруг быстро и истово замельтешила руками.

– Что с тобой? – нервно спросила Нина Андреевна, оглядываясь украдкой на коллег с кафедры.

– Красота-то какая, креститься надо, – убежденно заявила Соня, продолжая неумело креститься на красоту, за что Нина Андреевна немедленно ее ущипнула короткими злыми щипками – раз-раз-раз.

– Где, скажите пожалуйста, этот ребенок видел, как крестятся? – фальшивым голосом воскликнула она. И правда, где?.. Вот дурочка, как будто она жила с богомольной старухой, а не с преподавателем научного коммунизма.

– Ты неправильно крестилась, деточка, – задумчиво сказала дама-экскурсовод. У нее было лицо из прошлой жизни, все сведенное к глазам, как на портретах Крамского, – это было видно всем, а на шее у нее висел старый серебряный крестик, и этого никто не видел. Дама так внимательно смотрела на Соню, словно они были одни.

Дальше еще хуже – позор, позор, позорище! В каждом зале Соня останавливалась и мечтательно замирала, затем временно отмирала, чтобы задать идиотские вопросы с аполитичным оттенком:

– А здесь царь жил? На этом троне сидел?

– Это трон эпохи Анны Иоанновны, – отвечала Соне дама-экскурсовод, – трон Петра Первого находится в Петергофе.

– А где царь завтракал?

– Царь угнетал простой народ, – еле сдерживая желание потрясти Соню за шкирку, шептала Нина Андреевна, – царь был плохой, какая нам разница, где он завтракал…

В лоджиях Рафаэля Соня подошла к даме-экскурсоводу и деловито спросила:

– Что мне нужно сделать, чтобы остаться тут жить? Коллеги Нины Андреевны по научному коммунизму снисходительно улыбнулись детской глупости.

– Это все мое! – объяснила им Соня. – Как вы не понимаете. Это все мое!..

– Ишь ты какая жадная, – удивились коллеги Нины Андреевны, – это все не твое, а народное.

– Народное, – подтвердила Нина Андреевна, – повтори – на-род-ное!..

– Мое, – прошептала Соня, – мое…

—Деточка, я вас понимаю, – тихо сказала дама-экскурсовод Соне и легко дотронулась до ее плеча, как будто они были в лоджиях Рафаэля ОДНИ. – Вы вырастете, выучитесь и тогда останетесь тут жить. Раз это все ваше.

Соня смотрела на даму, как Золушка на Фею, когда та подарила ей карету и платье, а дама смотрела на Соню с удивлением: «Как затейливо играет со своими детьми природа… Такая эмоциональная девочка у такой… м-м… жесткой матери».

Дома Соня получила несколько дополнительных щипков и была поставлена в угол по совокупности грехов – за жадность и неумение себя вести в обществе. Пока стояла в углу, вспомнила, что нужно сделать, чтобы сбылось желание, – написала на клочке бумаги: «Хачу жыт вэрметажи», пожевала и съела.

Дама-экскурсовод и Соня встретились спустя много лет, и строгая дама сыграла значительную роль в Сониной судьбе, но Фея конечно же ее не узнала, а Золушка постеснялась напомнить, подумала, что у Феи было много таких Золушек. Хотя на самом деле это не так – немногие Золушки хотели жить в Эрмитаже.

…Жить в Эрмитаже не вышло, вышло выбирать – жить БЕЗ Князева или покупать билет в кассе.

Соня была решительна, Соня была не просто решительна, она была весела, не истерическим весельем, а весельем человека, сделавшего единственно возможный выбор. Она не заглянула в зал Тициана, чтобы беззвучно чмокнуть губами воздух возле «Святого Себастьяна», и не зашла в 213-й зал, чтобы быстро взглянуть на «Святого Иеронима» и «Святого Доминика» и убежать. Она прошла в дирекцию Эрмитажа, в приемной написала заявление об увольнении по собственному желанию, дважды испортив лист. Первый раз Соня озаглавила свое заявление «Гениальному директору Эрмитажа», во второй раз написала «генеральному», но рассеянно подписалась «Соня», как будто просила увольнения у Головина… С третьей попытки все было правильно.