Умрем, как жили

Вадька отложил вилку и нож.

— Серьезно?

— Вчера разговаривал с Дмитрием Алексеевичем. Он пока темнит, но дал понять, что нащупываются следы Караваева. Представляешь, если мы найдем его и прижмем к стенке?!

— Боже, как несправедливо устроен мир. Для того, чтобы сказать вслух доброе о хороших людях, надо потратить полжизни на розыски подонка. — Вадька оживился. — А?! Ведь ничего сказал, правда?! Записывай, литератор, пока я жив. Такие перлы не должны пропадать. А рассказать подробнее можешь?

Я помотал головой.

— Не доверяешь?!

— Сам не знаю. Нагибин велел ждать. А у меня руки чешутся. Хочу к Сизову прокатиться в Пермскую область. Может, он к дружку подался? Впрочем, Сизов знает, что его отъезд не останется незамеченным…

Тут мне пришла в голову одна мысль, и я сразу же поделился ею с Вадькой.

— Слушай, старик, а что, если он своим переездом решил навести нас сам на Караваева? Я довольно явственно дал Суслику понять — не верю ему и подозреваю, что он сыграл «исключительно отрицательную роль в старогужской истории». Может быть, так?

— Фантазия, — решительно сказал Вадька.

Ах, елки-метелки, если бы он поддержал мою версию, я, наверно, забыл бы о ней еще до того как расправился с поджаркой. Но его ответ еще больше укрепил меня во мнении, что идея небесплодна. Остаток обеденного пиршества я скомкал, обидев тем самым Вадьку почти смертельно, и кинулся в редакцию. Уговорить зама — шеф был в заграничной командировке, — удалось легко, и в тот же вечер я вылетел в Пермскую область.

Сизов и не собирался скрываться. Он жил официально, согласно справке паспортного стола, на улице Прокатной, но только не в Перми, а в Липецке, о чем оставил заявление перед отъездом из Перми, в котором провел лишь несколько месяцев. Это очень походило на подставку. Я, увлеченный своей новой идеей, видел доказательства тому в каждом факте.

Прикинув скромные бюджетные возможности, я решил за свой счет перекочевать в Липецк. Вышел из поезда в Грязях и последним ночным автобусом долго трясся по старой, разбитой дороге до областного центра. Приехав, как потом выяснилось, на правую сторону реки Воронеж, был вынужден трамваем отправиться на Левобережье, в новый поселок строителей металлургического завода.

Сизов снимал комнату в двухкомнатной квартире, в которой жила вдова почетного металлурга.

Суслик нисколько не удивился, увидев меня.

— Приехали? — безо всякого интереса сказал он и рыцарским жестом пригласил в комнату. — Располагайтесь, Андрей Дмитриевич. Мария вернется с рынка, позавтракаем. Небось только с поезда?

Остаток ночи я провел на автобусной станции и решил заявиться к Сизову пораньше, чтобы застать до работы, если тот работал.

— С поезда, — подтвердил я, чувствуя, как сон неотступно, клетку за клеткой, захватывает мое тело.

— Никак новое что узнали?

Он сел напротив и застучал пальцами по столу, словно заиграл на неведомом мне инструменте, звучащем только для него.

— Узнал, — я решил идти напролом, — и потратил на это узнавание все время, которое мог потратить на написание того, о чем вы просили.

— Это меня теперь мало интересует. Я живу исключительно другой жизнью и отказался от прошлого.

— А вы уверены, что прошлое от вас отказалось?

Он промолчал.

— Я узнал одну мелочь: Караваев не был расстрелян на Коломенском кладбище…

Сизов скривил губы в презрительной усмешке точь-в-точь какую носила Секлетея Тимофеевна.

— И что следует из этой выдумки?

— Ничего. Кроме того, что вы, Алексей Никанорович, отлично знаете, что Караваев не был расстрелян.

— Допустим, — он уже пришел в себя.

Вошла Мария с полной кошелкой.

— Готовь на троих, Машенька! У нас гость, дорогой гость.

Когда Мария выкатилась из комнаты, столь тихо и быстро, что я толком не успел ее рассмотреть, Сизов сказал уже глуше:

— Допустим…

— Почему вы не сообщили об этом на допросе в управлении госбезопасности?

— Меня не спрашивали. К тому же я мог ошибиться. И тогда…

— И тогда?!

— Вы очень напоминаете мне Головина. Был у нас такой следователь. Исключительно молодой и горячий. Все понимавший с полуслова.

— Я учту ваше замечание, Алексей Никанорович, но пока ответьте, если можете, на один вопрос: организацию предал Караваев?

Мне показалось, что вздох облегчения, такой внутренний, скрытый, Сизов подавить не мог.

— Не располагаю никакими данными, кроме тех, что изложил, — сухо отрезал Сизов. — Надеюсь, у вас есть еще что-либо рассказать мне?

— Есть. Вы помните Данцера?

— Еще бы! Немец, заменивший расстрелянного Морозова. Мой начальник на электростанции, арестовавший меня.

— Он жив.

— Очень жаль.

— И он рассказал многое, что знали лишь Моль, Гельд, Караваев и… — я сделал умышленную паузу.

Даже пятилетнему мальчишке было понятно, как мучительно ждал своей фамилии Сизов. И это меня очень огорчило. Я вдруг заколебался в версии с Караваевым, и стрелка подозрения стала клониться в сторону Сизова.

Алексей Никанорович вновь взял себя в руки. Чувствовалось, что на этот раз спокойствие его искреннее.

Пришла Мария и пригласила на кухню завтракать. Пили чай с колбасой и закусывали крупными поздними помидорами, в которых почти не было жидкости, лишь сахаристая розовая мякоть.

— У меня работа с одиннадцати, а Марии нужно уходить, — сказал Сизов, наливая себе новую чашку чаю. — К ней у вас вопросов нет? — Сизов разговаривал так, будто за нашим столом сидела кукла, собственность Сизова, которой он распоряжался по своему усмотрению.

«Странная метаморфоза, — думал я, — по всему казалось, что Мария не из робкого десятка, а так подчинилась, что и смотреть противно!»

Мария была молчалива и совершенно равнодушна ко всему происходившему. На небольшом, лисьем личике тусклыми пятнами темнели глаза. Седеющие волосы были зализаны назад, волосок к волоску, и стянуты на затылке в жидкий узел, из которого крысиным хвостом торчал кончик косы.

Я покачал головой. Мария, словно только и ждала моего жеста, молча встала и, не прощаясь, вышла.