Унесенная ветром

— Бабка! — крикнул ей пристав. — Подойди-ка сюда!

Та безропотно подошла, вытирая о подол перепачканные хозяйственной работой руки. Щурилась на него близоруко, не понимая, откуда такой господин, что и не из казаков, не из офицеров?

— Ты — хозяйка? Хуторной прозываешься? — строго спросил Парамон Петрович.

— Так и есть. Хуторная я, этому двору хозяйка. Только уж стара я стала хозяйствовать…

— А я — пристав судебной палаты. Слыхала?

— Присталец? — спросила старуха, заслоняясь рукой от солнца. — А нам что? Моложе была, ехал через станицу сам Ермолов, генерал. Девки звали смотреть, а я не пошла. Корова у меня хворала. Так он с охраной ехал, а тебя где ж слыхать, коли ты один по станице ходишь.

Пристав почувствовал, что начинает нервничать и потеют не только ладони, а пот прошибает уже со спины.

— Я, бабка, направлен сюда по делу об убийстве поручика Басаргина, — строго сказал он, — стало быть, расследую, а не, как ты изволила сказать, хожу по станице.

— А мне хоть по делу, хоть без дела. Следуй, куда хочешь. Я ж тебе не мешаю.

— Я в интересах следствия и пришел к твоему дому. Чеченка у тебя в хате проживает? Позволь-ка, бабка, посмотреть на нее, вопрос ей какой задать.

Старуха прищурилась, отчего глаза ее и вовсе скрылись в морщинах.

— А зачем-то тебе, милок, нашу Ашутку смотреть? Что это еще за смотрины?

— Что значит «что за смотрины»? Я же сказал, что я здесь в интересах следствия, представляю, некоторым образом, государственные интересы. Попрошу провести меня в дом и показать вышеназванную девицу!

— Какие же государевы интересы у меня на дворе? Может, государю мою корову старую показать? Ему бы я показала, а тебе, приставала, я и лепешку кизяка показывать не стану. Иди-ка прочь подобру-поздорову.

— Ты, я вижу, старая, не понимаешь, с кем разговариваешь! — завелся Устюгов, отчего лицо его побагровело, веки задергались, и он даже стал подпрыгивать на месте от негодования. — Немедленно предъяви мне чеченку! Кому говорю, ведьма?! В острог захотела, карга старая?! Я тебе обеспечу и острог, и каторгу!

— Смотрела я на тебя, приставала, долго, — спокойно сказала старуха. — Не понравился ты мне сразу. А теперь в твою рожу круглую мне даже плюнуть противно. Подлюга какая! Ишь, змей, ластился, подбирался! Сейчас казаков кликну, так тебе, охальнику, несладко придется. Небось по такой морде не промажут! Да я и сама сейчас дрын возьму, да по ряхе, по ряхе. Ишь, наел, думает старую бабушку толстой мордой напужать! Видали и потолще…

И старуха действительно пошла к сараюшке, где стояла прислоненная к стене жердина. Пристав посмотрел по сторонам, и, увидев, что свидетелей происшедшего не было, но они могут в любой момент появиться, поспешил скоренько удалиться.

Разве он не сможет описать эту чеченку? Черные глаза, брови дугой, гибкий стан… Что там у нее еще? Надо будет посмотреть у Лермонтова «Бэлу». Там все есть…

* * * * *

Перед самым Новым годом нога позволила Митрохе не только вприпрыжку перемещаться по палате, но потихонечку и на костыликах выходить в коридор, в курилку, и, что самое главное, — к сестринскому посту. Особенно, когда там дежурила Юленька Шилова. Сутки через трое. Это у них так график назывался. Сестрички на хирургии вообще все как на подбор, красавицы. Но Юленька, она такая милая, такая тихая и беззащитная, что сорок или пятьдесят пацанов из битой и стреляной, но бесшабашной десантуры, горелых матерщиников-танкистов или саперов с оторванными конечностями, все, кто лежал на отделении, в дни ее дежурства становились пай-мальчиками.

Митроха любил выкатиться к ней после отбоя и поговорить, когда уже тихо и никто не дергает с этими бесконечными капельницами или уколами.

Мать приехала в Омск сразу, как только узнала о его ранении. Взяла на работе «за свой счет», потом сняла угол у каких-то пенсионеров, живших неподалеку, на берегу Иртыша, и каждый день приходила после утреннего осмотра, разговаривала с лечащим врачом, с сестричками, с начальником отделения.

— Езжай, мама, домой, — твердил Митроха, — выпишут меня скоро и комиссуют — дома увидимся, в Москве.

— Вместе домой поедем, — отвечала Вера Вадимовна, — тебе ведь трудно теперь будет одному.

— Почему одному?

— А потому, что нужна тебе такая жена, которая ухаживать будет за тобой, заботиться будет. А без уважения да без любви кто ж позаботится о тебе?

— Ты че, мам?

— А то, что Олька твоя вот даже и не едет к тебе.

— Ну и не надо, пока я такой. Вот поправлюсь, сам приеду.

— Да нельзя же так, сынок, любить только когда здоров да когда деньги есть! Любовь, ведь она мужу и жене на то дается, чтобы и в горе, и в болезни друг дружке помогать.

— Мам!

— А вот и мам! Не невеста она тебе. Тебе бы вот на такой жениться, как сестричка эта, что в эту смену работает..

— Юля Шилова.

— Вот-вот, Юля Шилова.

— Ладно, мам, ты чего, в самом-то деле?

— А вот и то, что умру я, а кому ты будешь нужен? Олька твоя всегда хвостом вертела. Тебе после такого ранения, доктор-то говорит, особый уход нужен будет. А у тебя ни образования, ни профессии. Олька тебе не жена — попомни мои слова. Я о твоем будущем думаю.

— Мам, все будет нормально, меня теперь, как героя, в любой институт без экзаменов примут.

— А жить на что будешь? На пенсию? Это ж по нашим московским меркам — крохи! На такие деньги Ольку свою не прокормишь.

— Да что ты все Олькой меня попрекаешь?

— А потому что болит сердце у меня, как ты жить будешь? Ты же сын мой единственный. А я не вечно с тобой рядом буду, да и потом — что я тебе могу дать, кроме ухода? Тебе надо крепким тылом обзаводиться, сынок. Такой женой, чтобы и работа у нее была, а главное, чтобы любила тебя и не бросила бы ни в болезни, ни в какой другой передряге.

— Ну…

— А вот женись на этой сестричке, она вон какая заботливая. Я ею давно любуюсь. Мне б такую невестку.

— А Олька?

— Вот попомни мои слова, не приедет она сюда…

— Ну-ну.

— А вот и ну-ну. А Юленька наверняка бы за тобой в Москву-то поехала бы — только позови!

— Ладно, мама, нормально все будет…

И мать с сыном надолго замолчали. Митроха задремал, а Вера Вадимовна сидела подле госпитальной койки и глядела в окно.

А Митрохе приснился сон.

Приснилось ему, будто он дома — в Москве, в своей комнате, в коммуналке на Аэропорту. И что сидит он на диване и слушает музыку. А поют… Иконы… Старинные, в серебряных ризах, как те, что когда-то у бабушки Клавы висели в углу. Спаситель, Матерь Божия, Никола Угодник. И вот кажется ему, будто лики на иконах — живые и что они не то чтобы сами поют песню про то, как хочется спать, но подпевают… И верно подпевают:

When I wake up early in the morning,Lift my head — I’m still yawning,When I’m in the middle of the dreamStay in bed — float on streamPlease don’t wake me, please don’t shake me,Leave me where I am,I’m only sleeping… [14]

И Митроха ничуть не удивился такому обстоятельству, но совсем наоборот, даже обрадовался, и смотрел на иконы с не меньшим обожанием, как если бы это были артисты с Эм-Ти-Ви… И в том, что они пели любимую песню, ему показался добрый знак. Знак чего — он еще не знал. Но когда проснулся и увидел подле себя мать и Юлю Шилову, пристраивающуюся с капельницей к его и так уже колотой-переколотой руке, улыбнулся им обеим и сказал нараспев:

14

Просыпаюсь утром, поднимаю голову — и все еще зеваю, посреди сна лежу в кровати, плыву по течению… Пожалуйста, не будите меня, не трясите меня, оставьте меня в покое, я всего лишь сплю… (англ. — из песни «Битлз»)