Унесенные войной
Шрифт:
— Ты хоть понимаешь? Твой сын — школьный учитель!
И добавлял уже не так громко:
— Как бы были счастливы родители, если бы дожили до этих дней!
Однажды, оставшись наедине с Шарлем в сушилке для каштанов, когда Франсуа уехал в деревню за необходимыми инструментами, Матье сказал Шарлю, как гордится его поведением на войне.
— Мы делали все, что могли. Но ты сделал намного больше.
И, склонив голову, он добавил:
— Наверно, это было невыносимо.
Шарль не отвечал. Он не мог ни с кем обсуждать то, что пережил в тюрьме, даже с Матильдой. Но иногда ему казалось, что если он выговорится, то станет легче все забыть. Но он пока не мог. По ночам он иногда громко кричал, видя кошмары во сне. Матильда будила его, но, несмотря на теплоту
— Это было ужасно, — говорил он Матильде, — и поэтому я предпочитаю говорить о чем-нибудь другом.
— Прости меня, малыш, — проговорил Матье.
Они провели этот день в сушилке для каштанов, в приятной для знойного лета прохладной тени. Матье хотел было остаться с Шарлем до покоса, чтобы помогать, но до него оставалось еще много времени, урожай в этом году запаздывал. А в Аб Дая Матье тоже ждала работа, и он вспоминал о ней каждый день. И поэтому он уехал с Марианной и детьми, удивляющимися огромным деревьям плоскогорья, пообещав приезжать почаще.
— А может, вернешься сюда навсегда? — спросил Франсуа накануне отъезда.
— Я уже больше не могу этого сделать, — отвечал Матье. — Я никогда не смогу оставить то, что построил там. Я вложил туда слишком много усилий, работы и пота.
Вздохнув, он добавил:
— Пообещай мне, что обязательно приедешь посмотреть, что мне удалось там создать. Ты доставишь мне огромное удовольствие.
— Не могу тебе обещать, что приеду, — отвечал на это Франсуа, — но обещаю, что постараюсь.
Матье сделал вид, что ответ его устраивает. Да, они виделись редко, годы уходили, они старели… Но как иначе, когда все время приходится трудиться? Провожая брата в этот раз, Франсуа думал, что, возможно, уже не увидится с ним никогда, но старался гнать от себя эту мысль.
Десятого июня небо затянулось тяжелыми тучами, предвещавшими бурю, и Франсуа порадовался, что не поспешил с сенокосом. Был час сиесты. Шарль пошел вздремнуть в каштановую рощу, а Франсуа предпочел прохладу спальни. Жара не давала уснуть, и он слышал разговор Алоизы и Одилии в кухне за стеной. Говорили шепотом, так, что не различить слов, но этот равномерный гул накладывался на его собственные мысли. А думал Франсуа о новости, которую услышал по радио сегодня за обедом: правые партии, скомпрометированные вишистами, отошли в сторону, а на выборах в муниципальные собрания, прошедшие в прошлом месяце, большинство получили социалисты и коммунисты. Де Голль готовил к концу года референдум по новой конституции и ограничению власти Генеральной Ассамблеи. Возвращение военнопленных задерживалось из-за карантина, введенного освободителями. К тому же условия репатриации различались в зависимости от сектора, в котором они находились: американском, британском или русском. Франсуа знал, что Эдмон вот уже два года находился не в предместьях Берлина, а в лагере Китцинген к северо-востоку от Мангейма, в той части Германии, которую контролировали американцы. Франсуа с Шарлем достали старый атлас, нашли на нем Мангейм и с радостью констатировали, что город находится не очень далеко от французской границы. С того дня Франсуа больше не возвращался к этой теме, но надеялся, что сын скоро вернется.
Женские голоса на кухне смолкли. Франсуа наконец удалось задремать, а скоро и уснуть крепким сном. В три часа на дороге залаяла собака и послышались возгласы. Он не различал, чей это был голос — Алоизы или Элизы, и подумал, что случилась какая-то неприятность. Франсуа вскочил, наспех оделся и открыл дверь. Он сперва не понял, кто был человек, стоявший между Одилией и Шарлем, в солдатской форме, с двумя ремнями, скрещенными на груди, в берете, — человек, смотревший на Франсуа незнакомыми глазами.
— Это Эдмон, — сказала Алоиза.
Человек шагнул к Франсуа,
и он узнал сына, даже не по внешнему виду, а по движениям. Эдмон подошел, обнял его и спросил:— Неужели я так изменился?
— Нет, — поспешил оправдаться Франсуа. — Просто я вышел из темноты, и свет ударил мне в глаза.
— А, понятно.
Тем не менее все видели, что Эдмон стал совсем другим. Он ссутулился, глаза резко выделялись на сильно похудевшем лице, и в их отблеске появилась какая-то искра безумства, которой раньше не было. Вся семья была здесь, все стояли неподвижно, словно пригвожденные, и не знали, что сказать.
— Ты, наверное, голоден? — спросила Алоиза, первая придя в себя.
— Немного, — ответил Эдмон, снимая гимнастерку и вещмешок.
Все расселись вокруг него, боясь задавать вопросы. Позже, поев и немного освоившись, Эдмон рассказал, как ему удалось избежать карантина в американском лагере. Он не мог ждать. Ему удалось спрятаться в товарном вагоне, который и привез его в Страсбург. Потом Эдмон долго шел, где-то украл велосипед, опять сел на поезд, снова шел и наконец добрался до дому. Теперь, в домашней обстановке, он начал принимать человеческий облик. Волнение первых минут встречи утихло, и Эдмон попросил рассказать, что произошло в Пюльубьере за годы его отсутствия. Шарль и Франсуа рассказали ему. Эдмон удивлялся чуть ли не каждому слову, но постепенно приходил в себя. Он рассказал о приходе двенадцатой танковой дивизии американцев, о том, как хотел скорее попасть домой, но ни словом не обмолвился о времени, проведенном в концлагере, и, впрочем, никому не приходило в голову спросить его об этом.
Франсуа все смотрел на Алоизу и Одилию: так они не улыбались уже много лет. Алоиза не сводила глаз с Эдмона и, казалось, еще не до конца поверила в столь долгожданное возвращение. Несмотря на усталость, Эдмон захотел осмотреть хозяйство. Они вышли все вместе. Алоиза и Одилия держали его под руки с обеих сторон, но у Эдмона не хватило сил на долгую прогулку. Они вернулись домой, поговорили о предстоящих полевых работах, о сенокосе, о Луизе, которая в это время была в школе, и спокойствие вернулось в дом Бартелеми. Франсуа убеждал себя, что через несколько дней сын станет таким, как раньше, и что нужно просто подождать.
Он вышел и сел на лавку возле дома. Тучи еще закрывали небо, но гроза прошла стороной, и все вокруг, даже свежий запах листвы, обещало хорошую погоду. Франсуа подумал, что если хорошая погода установится, то скоро можно будет начать сенокос. Чтобы оставить Одилию с Эдмоном наедине, Франсуа предложил Алоизе пройтись к ельнику, служившему им ангелом-хранителем все эти годы. Каждое утро из окна своей спальни они видели темные заросли на вершине и считали, что деревья защищают их.
Жара спала. Франсуа и Алоиза шли по дороге, поросшей высокой травой и дикими цветами. Франсуа был счастлив, хоть резкий подъем и заставил его сердце биться быстрее. Алоиза шла рядом, взяв мужа под руку, и грустно улыбалась. Глубокие синие глаза были прекрасны. На середине подъема они сделали передышку и продолжили свой путь таким же неспешным шагом.
Прохладный ветер на вершине был приятен после жары, царившей в долине. Лапы елей вздыхали при порывах ветра. Высокий травяной ковер с каждой весной становился все гуще, все красивее, будто обновленный зимними снегами. Франсуа и Алоиза молча наслаждались чистотой момента, потом Франсуа сказал:
— Ты помнишь, как в тринадцатом году я впервые вошел в твой дом?
Алоиза посмотрела на него своим печальным взглядом и ответила:
— Я не забыла ничего из нашей совместной жизни, Франсуа. Ты это знаешь.
Он кивнул и улыбнулся. Ему казалось, что после войны рождался совершенно новый мир.
— Мы пережили две войны, — сказал он, — мы много работали, но вот теперь стоим здесь, уцелев, словно эти ели, которые чуть не погибли когда-то в огне. Помнишь?
— Да, помню, — ответила Алоиза. — Я так испугалась в тот день.
Над холмами парили большие птицы, будто вечные стражники этих мест.
— Еще одно лето, — продолжил Франсуа.
Он задумался и добавил:
— Сколько их нам осталось?