Унгерн: Демон монгольских степей

— Что правда, то правда. Не слышно ни «ура», ни полковой музыки.

— Ещё бы. Меня угнетает какое-то чувство неудовлетворённости. А я ведь писал начальству несколько рапортов отправить меня сюда, в Маньчжурию.

— Вы не один. Мы все ехали на эту войну, как на правое дело. Даже наши солдаты, отцы больших семейств.

— А меня после манифеста государя не покидает мысль о бесплодности наших трудов, принесённых жертв.

— Действительно, бойцам-маньчжурцам вместо славы достался едва ли не позор проигранной нами войны.

— Почему проигранной нами? Её проиграли Куропаткин с Алексеевым, а не мы. И дипломаты в Портсмуде.

— Мы же имели право рассчитывать на успех. И под Порт-Артуром, и здесь, в Маньчжурии. Даже под Мукденом.

— А Цусима? Ведь она позорна.

— Будь вместо Рожественского Степан Осипович Макаров, то война на море пошла бы совсем иначе.

— Нашего Макарова адмирал Хейхатиро Того убрал одним минным «букетом». А больше флотоводцев на российском флоте не оказалось. Адмирал — это призвание, а не звание.

— И всё же японцы нас забоялись основательно к концу войны. Это факт.

— Почему вы так считаете?

— Разве это победа в войне? Ни тебе контрибуции, ни уступки на переговорах условиям противной стороны.

— Как бы закончилась война, если бы не было заключено Портсмутского договора?

— Да и кончилась ли она? Япония теперь такой дракон» что от российских границ на Дальнем Востоке не отступится в обозримом будущем. Как вы думаете?

— Согласны. С Японией мы ещё повоюем.

— Что-то наш барон помалкивает. Слушает, а сам как будто думает о чём-то своём. Какие ваши планы на завтра, Роман Фёдорович? Если это не секрет.

— Не секрет. Решил оставить Морской корпус раз и навсегда.

— Но вам же учиться осталось всего год.

— Ну и что? Я стану армейским офицером.

— Тогда какое училище в столице выбираете? Николаевское кавалерийское?

— Нет, не угадали. Павловское пехотное.

— А как с привязанностью к казакам-забайкальцам?

— Время покажет, где мне служить Отечеству...

Унгерн фон Штернберг вернулся с Русско-японской войны, которую он «захватил» только в самом её окончании, с двумя боевыми наградами на солдатской шинели. Первой был солдатский «Егорий» на приметной георгиевской ленте. Второй стала медаль «В память Русско-японской войны». Правда, её получил уже в Санкт-Петербурге, поскольку она была учреждена императорским указом только в январе 1906 года. С большим опозданием для тех, кто воевал в Маньчжурии.

Наградная памятная медаль изготавливалась из трёх видов металла. На лицевой стороне её помещалась дата «1904-1905» и традиционное для российских медалей изображение всевидящего ока Божиего. На обороте шла надпись: «Да вознесёт нас Господь в своё время».

Серебряной медалью награждались героические защитники Порт-Артурской крепости. Светло-бронзовой — участники военных действий в Маньчжурии. Темно-бронзовой — лица, в боях непосредственного участия не принимавшие, но состоявшие на службе в районах боевых действий, а также на Дальнем Востоке и на железных дорогах, по которым шли военные перевозки. Раненым и контуженным памятная медаль выдавалась на ленте с бантом.

Медаль с байтом, чеканенную из светлой бронзы, барон Роман Унгерн-Штернберг получил перед строем юнкеров Павловского военного училища. Таких, как он, было несколько человек. Играл училищный оркестр, было много зрителей из гражданской публики, которая рукоплескала каждому награждённому юнкеру. Подтянутый юный барон, с боевыми наградами за Японскую войну, смотрелся привлекательно.

Вскоре высочайшим указом была учреждена ещё одна памятная награда для участников войны — «Медаль красного креста в память Русско-японской войны 1904-1905 гг.». Ею награждались члены управления и служащие Российского общества Красного Креста, а также врачи, медицинский персонал и сотрудники питательных и ночлежных пунктов, ставшие гражданскими участниками войны на Дальнем Востоке.

Ещё позже, в 1914 году, императором Николаем II был учреждён почётный нагрудный знак «За защиту Порт-Артура» — серебряный крест с изображением броненосца в центре. Он выдавался ветеранам обороны русской морской крепости на Квантуне в память дня начала порт-артурской эпопеи...

Возвращаясь из Маньчжурии, вольноопределяющийся Унгерн стал свидетелем революционной стихии, гулявшей но Транссибу почти что до самого Уральского хребта. Солдаты-фронтовики с воинских эшелонов буйствовали на митингах, которые, как казалось со стороны, не утихали с утра до вечера на станционных площадях. Верховодили на этих митингах социалисты из разных партий, чаще всего студенты в своих форменных тужурках и какие-то интеллигенты в драповых пальто с каракулевыми воротниками.

Унгерна тогда поразил не столько разгул анархии, сколько безвластие местных градоначальников, генерал-губернаторов, командующего Сибирским военным округом. Поразили в сравнении с тем, что он видел на первой российской пограничной станции Даурия и в немного знакомом ему городе Верхнеудинске. Там власть держали забайкальские казаки. Патрули на вокзалах, молчаливо взирающие на солдатскую толпу конные казачьи сотни как-то сразу «усмиряли» даже самых крикливых агитаторов, явно на войне не бывавших, но провозглашавших от себя и своих социалистических партий:

— Братцы-солдаты! Долой самодержавие!

— Мы, солдаты из окопов Маньчжурии, против царя!

— Долой Николашку!

— Власть народу!

— Социализм, а не царизм!..

С тех солдатских митингов на пристанционных площадях эстляндский барон и вынес свою открытую ненависть к социализму, без всякой скидки к партиям, которые его проповедовали. Эту ненависть Унгерн испытывал до последних дней своей бурной жизни.

Пока поезд с демобилизованными «маньчжурцами» тащился до Екатеринбурга, у барона Унгерна укрепилось в сознании, что социалисты враги не только самодержавия Российской империи, но и его рода. Ведь они грозили отобрать у класса имущих не только их имения, но и фамильные титулы, даже саму дворянскую честь. Поэтому он уже тогда был готов взяться за оружие в борьбе с «социалистической опасностью». Она виделась из окон вагона красными флагами, на которых были броско начертаны белой и чёрной краской призывы к антигосударственному бунту. Прибалтийский барон тогда уже с известной долей тревоги говорил себе:

— Почему доморощенные революционеры не караются властью?..

— Какое безволие! Даже за открытые призывы к антиправительственному мятежу полиция никого не арестовывает...

— Так же можно в Зимнем дворце власть потерять, а государство отдать в руки революционной анархии...

Прежде чем начать устраивать свою судьбу в столичном военном училище, Роман Унгерн прибыл в Ревель. В доме отчима он провёл положенный ему отпуск, благо до начала занятий было почти полгода. Науками во время отпуска себя не утруждал.