Уничтожить

Машин на набережных Роны стало меньше; в темноте на горизонте виднелись два гигантских, ярко освещенных современных здания, одно из которых имело форму карандаша, другое – ластика. Наверное, это квартал Лион-Пар-Дьё. В любом случае в этом зрелище было что-то зловещее. Ему казалось, что между домами парят светящиеся призраки – наподобие, скажем, всполохов северного сияния, только какого-то болезненного оттенка; зеленовато-лиловые, они извивались словно саван, словно злые божества, явившиеся по душу его отца, подумал Поль, ему становилось все тревожнее, на несколько секунд он отключился, он видел, как шевелятся губы Сесиль, но не слышал ее слов, потом все вернулось, она говорила о лионской гастрономической кухне, она всегда обожала готовить. Официант принес комплименты от шефа.

– Я завтра уеду, – сказал он. – Не думаю, что мне есть смысл оставаться.

– Да, действительно, от тебя мало толку.

Он аж подскочил от негодования. Это еще что такое? Неужто она воображает, что в ее присутствии здесь толку больше? Он собрался уже произнести язвительную отповедь, как вдруг понял, о чем она. Да, она считала, что от нее тут будет гораздо больше толку, чем от него. Она будет молиться, неустанно молиться, чтобы отец вышел из комы; иными словами, она полагала, что ее молитвы окажутся более результативными, если она прочтет их у постели больного; ну да, магическое мышление, или религиозное мышление, если между ними есть какая-то разница, следует собственной логике. Поль внезапно вспомнил “Бардо Тхёдол”, читанную в юности под влиянием подружки-буддистки, которая умела сжимать в себе его член, никто ему раньше так не делал, в ее религии пизда называлась йони, какая прелесть, думал он; кроме того, ее йони была непривычно сладкой на вкус. Ее комната, украшенная красочными мандалами, выглядела очень празднично; еще там висела картина, которая произвела на него огромное впечатление, он до сих пор ее помнил. В центре был изображен Будда Шакьямуни, сидящий по-турецки на поляне, под одиноким деревом просветления. Вокруг него, куда ни глянь, на кромке леса толпились звери джунглей: тигры, олени, шимпанзе, змеи, слоны, буйволы… Они не спускали глаз с Будды, с тревогой ожидая результата его медитации, они смутно сознавали, что то, что сейчас происходит в центре поляны, имеет вселенское, космическое значение. Если Будда Шакьямуни достигнет просветления, думали они, то не только он сам и не только человечество освободится от сансары, но поголовно все существа смогут, вослед ему, покинуть царство видимости и тоже достичь просветления.

Пока он – успешно – сдавал вступительные экзамены в ЭНА, Катрин поступала в ветеринарные школы; она все сдала с первой попытки, но ее баллов не хватало для обучения в школе Мезон-Альфора, и ей пришлось удовлетвориться Тулузой. Их разлука причинила ему настоящую душевную боль, ему впервые было грустно при мысли о том, что его отношения с девушкой скоро закончатся. Конечно, время от времени она могла бы приезжать в Париж, а он – навещать ее в Тулузе, – заверяли они друг друга, хоть особо и не обольщались, и, само собой, вскоре у нее кто-то появился. Она была довольно хорошенькой, покладистой и веселой и обожала трахаться; ну а как иначе? Через некоторое время он переспал с другой буддисткой, из Института политических исследований на сей раз, но ее буддизм оказался более заумным, скорее дзен-буддизмом, их отношения резко оборвались сразу после того, как она пожаловалась, что вечерок у нее выдался “полная жесть”: только она попыталась погрузиться в медитацию, точнее, принялась декламировать “Сутру о Цветке Лотоса Чудесной Дхармы”, как ее прервал жуткий шум на лестничной площадке. Подойдя к входной двери, она прильнула к глазку и увидела незнакомого человека: съежившись на полу, он истекал кровью, его тело сотрясалось в конвульсиях. Она ничего не сделала, даже полицию не вызвала, просто пошла обратно и села по-турецки на коврик, “чтобы не прерывать медитацию”. Такой краткий, впроброс, рассказ о важных вещах сразу же воздвиг между ними невидимый ментальный барьер, но она, судя по всему, вообще его не ощутила, ей и в голову не пришло, что своими словами она могла вызвать у него отвращение. Поль тут же свалил под каким-то предлогом и больше не отвечал на ее звонки. Так что их плотские отношения свелись к одному-единственному половому акту, да и то он не поразил его воображение, девушка хоть и была, конечно, секс-бомбой, зато не умела его сжимать, да и фелляции ее оставляли желать лучшего, в то время как Катрин предавалась этому занятию с прилежанием и энтузиазмом, нет, решительно, тибетский буддизм во всех отношениях лучше, чем дзен. Для тибетских буддистов момент смерти это последний шанс освободиться от круговорота перерождений и смертей, от сансарического существования. В Лионе совсем стемнело. Он помнил, что ламы начинали свои декламации с обращения к умирающему, а то и к умершему: “Благородный сын, не отвлекаясь, внемли этому наставлению”, они считали, что с душой покойника можно еще общаться в течение нескольких недель после кончины.

– Папа не умирает, – упрямо заявила его сестра.

Он уже пять минут сидел молча, погрузившись в воспоминания, но она, похоже, следила за ходом его мысли.

– Да, я знаю, ты говорила, что просила Бога… – сказал он без особого пиетета, хотя совершенно не хотел обидеть ее. – Ты хочешь его соборовать? – попробовал он подлизаться.

– Со времен Второго Ватиканского собора это называется “помазанием больных”, – терпеливо ответила она. – При этом больной должен быть в сознании, и ему самому следует попросить о помазании, навязывать его никому нельзя.

Что ж, он снова встрял некстати. Если он собирается возобновить общение с Сесиль, не вредно будет навести справки обо всех этих католических штучках. Рядом с его домом есть церковь, насколько он помнил, Рождества Богоматери в Берси или что-то в этом духе. У них-то уж точно найдется что почитать о католицизме.

– Не бойся меня обидеть… – мягко сказала она, – мы, католики, ко всему привычные. – Может, она и впрямь читала его мысли? – Я тоже завтра уеду, – добавила она, – но сначала отвезу Мадлен в Сен-Жозеф, думаю, ей лучше не входить одной в дом. Ну и потом, мне надо кое-что проверить перед тем, как мы переберемся, на той неделе я вернусь вместе с Эрве.

– С Эрве? То есть как с Эрве? Он же работает?

– Нет. – Она смущенно отвела глаза. – Я тебе ничего не говорила, но ведь мы правда редко видимся. – В ее тоне не слышалось укоризны, она просто-напросто констатировала факт. – Эрве уже год как безработный.

Безработный? Как нотариус может быть безработным? Он вдруг вспомнил, что Эрве, даром что нотариус, происходит не из богатой семьи, как раз наоборот. Он был родом из Валансьена или Денена, ну, в общем, одного из этих северных городов, где люди поколениями сидят без работы; когда они познакомились и Поль спросил, чем занимаются его родители, тот ответил “они безработные” таким тоном, будто это само собой разумелось.

– Пока его фирма не обанкротилась, он был нотариусом высшей, четвертой категории, – сказала Сесиль. – Найти работу в наших краях непросто, учитывая ужасный кризис в сфере недвижимости, все сделки застыли на мертвой точке. А недвижимость – это хлеб для нотариусов.

– И… как дела? Вы справляетесь?

– Пока ему выплачивают пособие, да, но это долго не протянется. Потом мне придется что-то искать. Но, как тебе известно, у меня нет высшего образования; я никогда даже не работала толком. Кроме готовки и уборки, я ничего и не умею.

С этой минуты Поль весь вечер не мог избавиться от чувства неловкости при мысли о восьми тысячах евро, которые он получал ежемесячно, и то это далеко не заоблачная зарплата, принимая во внимание его университетское образование и послужной список, но избавиться от чувства неловкости он все равно не мог. Он сам выбрал себе работу и жену, которые сделали его несчастным, – впрочем, так ли уж сам? Жену, да, несомненно, в известной мере, да и работу тоже, в известной мере, – но у него хотя бы не возникало проблем с деньгами. В сущности, они с Сесиль пошли диаметрально противоположными путями, и их судьбы, с мучительным детерминизмом, присущим судьбе как таковой, тоже сложились диаметрально противоположным образом.

С профессиональной точки зрения дела у него шли, честно говоря, не так уж плохо, с тех пор как он познакомился с Брюно. Брюно – счастливый случай, единственный счастливый случай в его жизни; всего остального он добился в состязании и борьбе. Боролся ли он за Прюданс? Очень может быть – он тщетно пытался вспомнить; по прошествии стольких лет это звучало очень странно.

– А что твои дочки? Вам удается оплачивать их учебу?

По какой-то непонятной причине тема племянниц представлялась ему более легкой, не столь чреватой драматическими подробностями – просто потому, возможно, что они моложе.

Дебора не пошла учиться, сообщила ему сестра. То есть вся в мать и тоже не интеллектуалка, по любимому выражению Сесиль; она кое-как перебивалась, обычно подрабатывала официанткой, на данный момент – в пиццерии. И пусть это были временные договоры, она не жаловалась, клиенты ценили ее за улыбчивость и расторопность, да и работодатели тоже, так что ей не составляло труда найти очередное место.

А вот Анн-Лиз – совсем другой коленкор, она писала в Сорбонне докторскую о французских писателях-декадентах, в частности об Элемире Бурже и Юге Ребелле. Сесиль сообщила об этом со странной гордостью, хотя явно ничего не знала об упомянутых авторах, удивительно все же, что родители испытывают гордость при мысли о том, что их дети получают образование, даже если – особенно если – ничего не смыслят в предмете их штудий, какое прекрасное человеческое чувство, подумал Поль. Кроме того, Анн-Лиз училась в Сорбонне – Париж IV, на самом престижном филологическом факультете. Это Сесиль усвоила. Анн-Лиз ни о чем их не просила, отказалась от финансовой помощи, а между тем аренда жилья в Париже обходилась дорого, но она нашла работу в каком-то издательстве и обрела финансовую независимость.

Его племянница уже шесть лет живет в Париже, а они так ни разу и не увиделись, вдруг отчетливо осознал Поль. Это была его вина, полностью его вина, он сам должен был связаться с ней, вне всяких сомнений. С другой стороны, где им встречаться? Дома, учитывая состояние его отношений с Прюданс, не очень удобно – таковы нежелательные последствия супружеских передряг, обоим супругам слишком стыдно выставлять напоказ жалкое и банальное зрелище семейного разлада, поэтому постепенно у них пропадает всякое желание приглашать гостей, и все социальные связи рано или поздно сходят на нет. У каждого из них теперь своя спальня и ванная комната. Гостиная, общесемейное пространство, с широким панорамным окном, выходящим на парк, понемногу превратилась в no man’s land, нейтральную полосу, куда не ступает нога человека. Единственным местом общего пользования была кухня; последним совместным предметом обстановки – холодильник. И как прикажете объяснять все это Анн-Лиз?