Уникум Потеряева

— Старшая дочка, гад, Ленка, тянет на медаль, — ох, боюсь, не пройдет в коммерческий, — выхрипывал в молодых посевах механик на воротах.

— Зачем туда ходил? Зачем туда ходил, сука, кобра?! — спрашивал, надвигаясь на него сверху, Ничтяк.

— А сам зачем? — спросила его храбрая Мелита. — Отвечай, Люськин сожитель!

— Отвечай! — топнул ногой Валичка.

— Ты, кобра, и ты, хорек вонючий… — злоба затмила Алику глаза, он потерял самоконтроль и чуть ближе, чем можно было, придвинулся к Фаркопову. Тотчас тот ловко подсек его, и напрыгнул сверху, победно гикнув. Валичка с Мелитой кинулись бежать. Запыхавшиеся, они с трудом трусили по пробудившейся деревне, пока не достигли своего прибежища: избы бабки Кузьмовны, Мелитиной тетки. Курицы при их виде бросались прочь, шебурша крыльями, а серый петух Фофан радостно закукарекал и стал налетать на Валичку сзади, долбя его в загорбок и голову, царапая когтями. Тявкал Кузьмовнин шпиц Яблок, норовя хватить Мелиту за юбку, но она почти стлалась по земле, отбивая атаки пса, не давая ему коснуться импортного дорогого материала. Даже корова, которую Кузьмовна выгоняла из ограды в стадо, нацелилась на них безрогой головою. Словно весь свет поднялся против них! И только когда влетели в избу, пахнущую теплым мытым деревом, и сели на табуретки, стало полегче, и прошел страх преследования. Ни о чем не говоря, молча, они стали пить из кружек оставленное старухою теплое молоко.

— Кто это такие? — спросил, наконец, Валичка.

— Который был с усами и бритый — это дружок Люськи, нашей машинистки, кажется, его Аликом зовут. По-моему, абсолютно растленный тип, — убежденно сказала Мелита. — Только вот — как он здесь оказался? Причем — я убеждена — по нашему делу. А второй — ух, жуткий! — Мелита осмотрела пальцы и кисти рук, проверяя, не осталось ли где-нибудь на них следов буйной фаркоповской шевелюры. — Какая-то дочка, школа, торговое учебное заведение… Но ведь и он тоже неспроста, правда?

— Вокруг нас, чувствую, назревает заговор! — Валичка раздул щеки. — И мы должны действовать оперативно и хитро! Как бы только не потерять время. Ну вот на что мы потеряли, спрашивается, первых два дня? Бродили, любовались всякой природой. А надо было искать, искать и искать!

— Бороться и искать, найти и не сдаваться? Бросьте пожалуйста, господин пожарный инженер. Во-первых, я дома, на родине, где каждая канавка, каждый дом, дерево много для меня значат. Во-вторых, я в отпуске, следовательно, имею гарантированное конституцией право на отдых. Как же — схвачу сейчас лопату, побегу, сломя голову, ковырять неизвестно где землю. Налить еще молока?

Повеселевший после молока Постников двинулся было к спутнице, чтобы обнять ее, потереться рыхлым носиком о ее упругие плечи, — но она холодно отстранила его и ушла спать в чулан. Еще бы: Мелита была оскорблена — этот недотепа осмелился назвать два дня, проведенные рядом с нею, пустыми, чуть ли не вычеркнутыми из жизни! Ничтожное существо!

Валичка, вздыхая и недоумевая о причинах внезапного охлаждения, полез на полати.

Разбужены они были оглушительным, сотрясающим воем, доносящимся с улицы. Это идущие в обнимку Ничтяк и Фаркопов, поразительно пьяные, выпевали:

— И на память лихому шоф-феру-уВ знак того, что везде он быва-алНа могилу положили кр-рагиИ помятый от АМО штур-рвал…

У Ничтяка верхняя губа хоботком нависала над подбородком, а на разбойничьей роже Фаркопова красовались пегие Аликовы усы, приклеенные кусочком хлебного мякиша. Армянский нос пылал неугасимым огнем. В карманах стояло еще по бутылке, а путь лежал к добротной крячкинской избе.

— И с тех пор, как ни ходит бывалоФор-рд зеленый над Чуем-рекойВс-се он ходит теперь, как устал-лыйИ баранка дрожит под р-рукой…

По пыльным щекам Фаркопова текли мутные слезы; он ревел, как раненый бык. Ему было жалко шофера. Ему виделось собственное шоферское прошлое, когда он был молодой, носил дешевые костюмы, и не имел дочерей-отличниц.

ОПАСНЫЙ ПРЕТЕНДЕНТ

Директор пожарной выставки лежал на полатях и, свесив голову, наблюдал, как Кузьмовна кормит молоком из блюдечка своего кота Бармалея. Бармалей был черный, с белым галстучком, гладкий, сытый, с бесстыжими желтыми выпученными глазами и стоячими, словно у гренадера Петровской эпохи, усами. Хвост торчал кверху, прямой, словно кусок черной трубы, и мяв был очень наглый. Кавалер! За его кавалерские качества бабка, видно, и любила кота, и стыдила для виду, попрекая некоей кошонкой Маруськой, с которой Бармалей, видать, имел прочные куры.

— Страмец! — топала Кузьмовна. — Охолощу!

Бармалей блудливо приникал к блюдечку. Мелкие капельки молока, разбрызгиваемые лаканием, падали на пол.

Дверь заскрипела, в избу вошла Мелита Набуркина. Она была не в настроении, и не удостоила даже взглядом повернувшееся к ней с полатей круглое Валичкино лицо.

— Ой, Мелашка! Ой, девка! — сказала хозяйка. — Ты пошто одна-то спишь? В чулане-то? Не холодно тебе? Ты — в одном месте, мужик — в другом.

— Он мне не муж, — ответила Мелита, которую вообще-то по паспорту звали Меланьей. Пренебрежительно поморщилась: — Скажете тоже, кока [1] Кузьмовна!

1

Кока — крестная мать (мест.).

У Валички аж повело на сторону рот, словно с неспелой черемухи, от такого поведения избраницы.

— Но-но. Тут, когда вы спали, участковый Кокотухин приходил, спрашивал про вас. А я ему: так ведь это, мо, [2] Мелашка Набуркина приехала с мужиком, ты ее не помнишь ли? Помнит он тебя…

— А еще, — продолжала кока, — накатил на «газоне» Ванька Носков из Мизгирей, все о тебе хотел узнать: где живешь, да кем работаешь, да что за мужик при тебе… А я что знаю! Мо, если с мужчиной — дак не в ладушки, поди-ко, они на пару-то играют…

2

Диалект от «мол».

— Да что это вы, в конце концов, сказали! — с гневом и брызнувшими слезами вскричала запунцовевшая Мелитка; бросилась из избы.

Кузьмовна равнодушно позевала ей вслед.

— А мне че? Я че знаю? Ниче не знаю, и подьте все к чемору…

Постников мягким, упругеньким кулем спрыгнул с полатей, подошел уныло к окну. Было часов шесть. Вдоль улицы висела оседающая дневная пыль, а поверх забора, окружающего палисадник, глядела и щурилась голова курносого Ивана Носкова, ночного рыбака, давнего Мелитиного знакомого. Голова щурилась, посвистывала, — и вдруг, широко растянув рот, заулыбалась: навстречу Ивану из дому вышла Мелита. Они сели на скамейку, стали о чем-то разговаривать, а потом поднялись и пошли куда-то в проулок.

У Валички потемнело в глазах от столь явной измены, он аж задохнулся. И вдруг почувствовал такое подлое, такое страшное одиночество, какое не испытывал никогда в своей, в общем-то, довольно одинокой жизни. Город был ему знаком, и он не чувствовал там особой нужды в ком-нибудь. А здесь… Даже те два типа, которых они оставили дерущимися, уже успели познакомиться и орут песни, нотариус Мелита Пална показала ему нос, и он теперь один, совсем один… О подлость, низость!

И здесь Валичка вспомнил, что и у него в Потеряевке есть друзья. Как-то он не думал о них, не искал, приехавши, ибо был полностью занят подругой, — а ведь должен был вспомнить, как же можно было о них забыть! Постников надел соломенную шляпу, покинул избу и отправился на поиски Клыча и Богдана. Да их и искать особенно не надо было, Кузьмовна сама отвела его после недолгих объяснений, спросила лишь: «Это нерусские-то, что ли?»

Как выяснил Валичка по дороге, Клыч и Богдан были вовсе не коренные потеряевские жители, а беженцы из дальних республик, нанятые Крячкиным обиходить его большое хозяйство. Теперь они занимались стройкой: возводили капитальный коровник для планируемого хозяином большого стада. А на днях к ним присоединился еще один, «с во-от такой будкой!» — бабка развела руками. И жили они в старой косой хибаре — некогда она числилась бесхозной, пока ее не коснулись загребущие крячкинские руки. Там нижние срубы глубоко вросли в землю, и приходилось спускаться по лесенке; потолок был низкий, а ход на второй этаж вообще заколочен: видно, из соображений безопасности, чтобы изба не развалилась от лишнего движения.