Уникум Потеряева

За неделю они пролетели полмира, миновали десятки границ: сначала ворвались в манящую, крикливую, узорную восточную цивилизацию: все в ней было пышно, нарядно, много того, что показалось бы человеку европейского интеллекта пошловатым и безвкусным — и, естественно, того, что питает души и талант примитивистов всех уголков света. Но наши путешественники были людьми простыми: им нравилось то, что ярко блестит и сверкает, бьющие в глаза краски, затейливый завиток радовали сердце, включали эстетический ген. Кеша вообще был наверху блаженства, ходил с открытым ртом: он ранее никогда не бывал дальше Болгарии, — но и там-то держался, словно проглотив палку, ни на минуту не забывая, что он представитель могучей державы, уверенно ступающей под знаменами развитого социализма. А тут, на Востоке, когда не чувствуешь за собою партийной опеки и тайного догляда — не станут же эти черномазые писать доносы его начальству! — Кеша вознамерился даже купить себе ненадолго недорогую девочку, чтобы испытать услады знаменитой восточной любви, — однако одумался, вспомнив о предстоящих тратах на обстановку. Он думал, что нечто подобное будет и дальше, по мере передвижения самолета к югу континента, — однако когда внизу поплыла пустыня с редкими останками выветренных гор, начались посадки в пыльных, лишенных великолепия аэропортах: Хартум, Нджамена, Кано, Ниамей, — оставалось уже только вздохнуть и покориться судьбе. Тем более, что глаза его уже не маслились при виде смуглых или совсем черных представительниц туземного населения: он устал, дико устал физически — ведь с момента взлета ни один из членов аборигенского экипажа так и не прикоснулся к штурвалу, не сел за штурманский столик, не проверил давления масла и расхода топлива, не заглянул ни в один лючок. Они сидели в салоне, пили пиво, валялись там же пьяные, со страхом глядели в иллюминаторы на далекую землю. И попробуй скажи слово: сразу начинают выгибаться, скалить белые зубы, покрикивать, грозить лишением премии: он нанятый лакей для них, больше никто. Ну, правильно: чернь всех земель и рас уважает только строгость и справедливость. А тут — они же сразу разобрались, что вся их учеба построена на обмане, что перед долларовым блеском в этой стране мгновенно растворяются понятия чести, престижа и достоинства любого из ее граждан. Рули, Кеша! Черные братья сунут тебе оставшийся от обеда бутерброд, кинут банку с пивом.

Но все надежды, какие возлагали на него и племенные представители, и начальство, и собственные коллеги, Кеша оправдал с лихвою: в точно назначенный час самолет провыл над резиденцией вождя; вихрь и гром от низко стелющейся машины породил такую кутерьму среди жителей, кур и свиней, — думали, что пришел не раз обещанный колдунами Час Великой Ночи; таланты из толщи народной после не раз воспели это событие. А Ан-24, развернувшись вдалеке, шел уже на посадку. Это была вытоптанная легкими пятками аборигенов площадка в саванне, недалеко от деревни. Готовить ее мудрый Кеша начал с того самого момента, как узнал о предстоящем дальнем экзотическом рейде: тут же нашел штурмана, личность более-менее грамотную, и велел отписать ихнему главному, чтобы готовил в месте посадки утрамбованный участок земли таких-то размеров; посередине площадки, все равно с какого боку, должен висеть флажок, указывающий направление ветра. Письмо отправили дипломатической почтой; грамотные люди прочли его, растолковали вождю. Он приказал собирать племя, и устроил на выбранном поле чудовищные пляски под тамтамы и тростниковые пищалки, с копчеными свиньями и чанами тыквенной браги мокеке. Замысел удался наславу! Вот только с флажком никто не мог разобраться: какой флажок, зачем, куда его ставить? Когда грамотеи стали трясти письмом и объяснять: вот же, написано: чтобы указать, куда дует ветер! — все население, от едва начавших ковылять малышей до самых седых уже, беззубых и немощных, не способных даже поймать силками фазана-квале, скисло от смеха: ох уж эти обманщики, хитрецы, веселые люди! Какие флажки? Кого они хотят одурачить? Разве не знает каждый человек на свете, не лишенный напрочь ума, что направление надо определять по смоченному слюною пальцу? Хохот стоял по всей саванне; люди визжали, хватаясь за животы. Вождь собрал Большой Совет из ближней знати. Трое бессонных суток провели старейшины, решая трудную задачу. И постановили: хитрые русские хотят, чтобы появление их Летающей Машины было встречено высшими почестями: этой высшей почестью у них является демонстрация флага. Недаром побывавшие на учебе в их стране говорят, что там флаги висят повсюду, а иногда с ними ходят целыми толпами. Что ж, у каждого народа свои прихоти, — решил круг правителей. Племя нгококоро готово пойти им навстречу. Тем более, что были и возможности: случилось так, что три года назад в саванну приехали на вездеходах белые люди, и стали охотиться на антилоп. Как раз в тех местах кочевало тогда воинственное племя мбурумбу, — увидав, что пришельцы посягают на их территорию, мбурумбу внезапно окружили этих людей, раздели их догола, до нитки, унесли все, что было на них и вездеходах, — а машины сожгли. Как уж добирались незадачливые охотники до столицы Угугу, как объясняли происшедшее — кто это теперь знает? Известно лишь, что результатом этого инцидента было решение советского Политбюро строить в саванне металлургический завод. И прежде, чем начали завозить оборудование — доставили заколоченный ящик со средствами демонстрации веры и убеждений, наглядной агитации, пропаганды и морального стимулирования. Предусматривалось, видно, что после трудовых свершений в горячих цехах и производствах счастливые пролетарии Черного Континента будут рапортовать об успехах в выплавке чугуна на шумных митингах, шагать в рабочем строю под развевающимися полотнищами, зовущими к подвигам плакатами.

Тут же ящик подвергся полному разграблению: столько красного полотна местные жители не видали отвеку. Из него шили бубу, рубашки, мешки, замысловатые шапочки, кокетки красными лентами опоясывали бедра, чтобы привлечь внимание к своим прелестям. Но главное богатство — красные знамена с кистями — вождь, под страхом выдавливания глаз, приказал собрать в своей хижине, и запер в сундук. На торжественных церемониях по бокам его стула стояли теперь двое приближенных, склоняя к голове правителя полотнища со словами: «Тебе, партия — наш вдохновенный труд!» и «Победителю социаистического соревнования по итогам IV квартала». Тяжелые кисти висели над земляным полом, физиономии ассистентов серели от утомления, дрожали в руках массивные древки…

Вот эти два флага и решили использовать для встречи самолета с никому не нужным и неведомым русским и долгожданными соотечественниками. Древки знамен были удлиннены, и их вколотили строго в центре посадочной полосы. Кеша убрал газы, выпустил шасси, погасил скорость, и только приготовился подвесить машину перед касанием — как вдруг в лицо ему, прямо по курсу, полыхнул красный цвет. Он икнул, и судорожно ухватился за секторы. Наверно, о таком номере мечтают падкие до экзотики постановщики воздушных трюков; наверно, в бескрайней саванне унылые черные рапсоды доселе поют о нем песни, настроив убогие инструменты. В обычной летной практике за подобные упражнения обычно отнимают пилотское свидетельство или представляют к орденам. С Кешей не случилось ни того, ни другого: выплыв, волею счастливого рока, из чудовищного подвеса и истребив последнее горючее, он развернулся и скромно приземлился посередине площадки, как раз напротив знамен. Затормозил, высунулся из форточки и начал за железные копья вытаскивать их из земли. Вынул одно, пытался продернуть в кабину… Собравшееся к самолету население деревни с почтением взирало на странный ритуал. Тем временем открылся большой люк, и на землю посыпался «экипаж». Кто в бубу, кто в набедренной повязке, кто попросту голый. Они бросились в толпу, и она плотно обхватила их. Родня, знакомые, подруги, детишки… Кеша кинул окаянный флаг обратно на землю, и поднялся с сиденья. Едва он появился в проеме — забили барабаны, запели похожие на волынку инструменты; от хижин проворная челядь тащила трон вождя. Старик с редкй седой бородкой приблизился, показал на самолет и восхищенно зацокал языком. Воссел на трон, махнул ладонью; тотчас дюжие воины подхватили летчика с обеих сторон, подвели к вождю, и заставили опуститься на колени. Кеша увидал надвигающуюся на лицо сухую черную кожу старческого запястья, оно коснулось его губ… От унижения он чуть не зарычал, хотел укусить или плюнуть; видно, зверская его гримаса понравилась вождю — он улыбнулся и что-то произнес. Толпа заревела восторженно на высочайшую шутку; Кешу подняли с колен и, налив в высокий пивной бокал коричневой жидкости из сосуда, напоминающего формой высушенную тыкву, поднесли. Он хлебнул — нет, ничего, терпимо… Пахнет, конечно, не так, как родная бражка — но градусы есть, и нормальные, вполне в рамках технических условий — а не это ли главное на текущий момент?

Потом его посадили по правую сторону от трона, сунули кусок обжаренной свинины и вновь наполнили бокал. Аэродром тем временем опять превращался в поле для праздничных гуляний. Под гром и вой своих инструментов селяне, украсившись по этому случаю кто замысловатым тюрбаном, кто бусами, кто цветной тряпкой вокруг чресел, занимались любимым делом: плясали и веселились; ритмы были иногда просты, иногда замысловаты. Словно узоры кто-то ткал перед хмельным Кешиным взором. Вдруг он поднялся с табуретки, скинул на нее синий аэрофлотовский пиджак с погонами, и вбежал в толпу. Разыскав чудом пустую от людей плешку земли, он пустился вприсядку, громко ухая. Негры пронзительно закричали и, приседая, начали отбивать ему ладонями ритм. Какой-то первый парень пытался подражать ему — но тут же валился то на лицо, то опрокидывался на спину…

Очнулся Кеша в некоем полутемном помещении. Он лежал на матрасе, под головою — соломенная подушка. Значит, все-таки о нем позаботились, принесли и положили, не как-нибудь. Что ж, спасибо и на том. У стены хижины полуголая женщина доила козу. Струйка звонко сикала в глиняный горшок. «Совсем как у нас в Сибири» — расслабленно подумал Кеша. Китель лежал рядом с постелью, испачканный бордово-коричневой дрянью: то ли грязью, то ли местной глиною, то ли навозом. Он поднялся, и вышел наружу. Среди круглых хижин, слепленных из коровьего помета, уже происходила своя жизнь: бегали ребятишки, играя в какие-то африканские игры, звонко кричали женщины, гортанно и с прищелкиванием переговаривались мужчины. Рылись в земле черные свиньи, бродили там и сям козы и маленькие горбатые коровы. Между хижин выделялась самая высокая — видно, резиденция начальства. К ней и направился Кеша, прихватив китель, первым не выдержавший знакомства с заморскою экзотикой. По обе стороны входа в дом правителя стояли знакомые уже красные знамена. Двери не было, висел полог; поежившись: как же без страха, ведь неудобно! — Кеша выкрикнул единственно усвоенную им фразу-приветствие: «Джамбо, бвана!» — и вошел внутрь.

Вождь сидел на жесткой лиановой циновке; свет от входа падал на его изможденное лицо: видно, вчера и он принял много мокеке. Он махнул пилоту рукою, и что-то спросил.

— Не понимай, — сказал Кеша. — Давай, плати деньги… — он потер большим пальцем об указательный.

Жест этот, очевидно, понятен на всех земных широтах и долготах: старик побежал на четвереньках к небольшому изящному сундучку — Кеша видал такие в пиратских романах, — открыл, долго что-то бормотал в полутьме. Летчик удивился, что сундук — это, видно, и был сейф племени — незаперт даже маленьким висячим замочком: в более цивилизованных условиях из-за него давно ушли бы к верхним людям и сам вождь, и все его окружение, — да заодно, пожалуй, и не меньше половины племени. Вождь вернулся, и протянул толстенькую пачку долларов: пятьдесят по десять, и еще одну, поменьше: там была сотня; Кеша понял: там премия, чаевые. Он радостно рассовал валюту во внутренние карманы, и стал жать вождю жилистые длинные руки; затем облапил его, и, в полном соответствии с протоколом руководителей своей страны, принялся целовать. Старичина мигом своим дикарским умом расценил такое поведение как попытку сексуального контакта; он гнусаво заверещал, и в хижину вбежали четыре охранника. Увидав повелителя в объятиях белого человека в мундире, они хотели сразу убить мерзкого прелюбодея, и ждали лишь знака, — но вождь не дал им потешиться, и велел только выбросить его вон. Избитый Кеша вновь оказался на земле: китель его был уже теперь основательно грязен, и даже порван. Он сидел и охал, а воины хохотали над ним, выкрикивая время от времени смешные для них и окружающих фразы.

Гнев вождя, однако, оказался недолог: из хижины выбежал служитель, и принес посланцу неба знаки монаршего благоволения: тыквенную калебасу с мокеке, пивной стеклянный бокал, сушеное мясо — ньяму, и хлебную лепешку — мкате. С пары бокалов Кеша захорошел, и принялся угощать только что азартно бивших его голоногих с луками и копьями. Они выпили и пустились в пляс, отбывая пятками ритмы. Недолго спустя к компании присоединился и вождь, выглянувший на шум. Кеша рассказывал, широко разводя руками, как хорошо он теперь заживет, обменяв такую кучу валюты на сертификаты, какие купит диван-кровать, шторы и радиолу — а может быть, хватит и на небольшой магнитофон. Еще толковал — что они все, нгококорцы, отличные ребята, и им надо обязательно купить еще один самолет. Если хотят — пусть посылают и экипаж к нему, парням невредно будет хватить знаний, но он основном беспокоиться не стоит: он, Иннокентий Фефелов, приведет машину куда надо, точно и в срок: ведь место он теперь знает, разведал. Что сейчас он играет отвальную, а вечером отбывает на родину; в посольстве ему оформят документы, посадят на транспорт, и — аля-улю! Пусть ребята не скучают, и не огорчаются, что недолго погостил: гора с горой не сходятся, а человек с человеком обязательно сойдутся!

Мокеке взбодрила его, и он показал свою удаль и матерость огненною присядкой; затем жители деревни оттащили его, сомлевшего, в халупку из коровьего навоза, где он ночевал. К вечеру он еще раз появился у хижины вождя, и вызвал старика на разговор, — только теперь уж не подходил к нему близко, чтобы не давать поводов для битья. «Надо ехать! Пора и честь знать! — толковал он, жестикулируя. — Машину давай! Кар, понимаешь? Угугу ехать, Москва лететь!..». Вождь смотрел на белого мужчину с оплывшим, небритым лицом (вилку электробритвы здесь, понятное дело, воткнуть было не во что), в грязной и мятой одежде — и источал непонимание ситуации. Что хочет этот мквате? Почему он машет руками, словно хочет станцевать и спеть «Уачингере, уачингере, кале»? — «Ты меня надул»? Ведь он, вождь, честно заплатил ему за то, что тот доставил Большую Гремящую Птицу, и дал даже больше, чем указывалось в договоре? Какой странный народ. Сначала хотел вступить с ним, вождем, в отношения как с женщиной, затем плясал, сейчас устроил крик… Недаром в саванне говорят: «Во всем мире не найти глупее белых людей». Взять хотя бы их пляски. Настоящие мужчины изображают танцем охоту, или войну, а не прыгают на корточках, словно больные павианы. Вождь сделал величественный жест, — по нему из деревни притащили старого толмача: он когда-то работал с охотниками за бивнями, и знал несколько английских слов и фраз. Тот слушал-слушал Кешу, и догадался наконец: белый просит машину, чтобы уехать в Угугу! Тут уж вождь пришел в ярость: ничего нельзя было выдумать нелепее! Зачем в племени автомобиль? Куда на нем ездить по саванне? Все люди, все звери должны передвигаться по ней только на ногах. Или ползком, как змеи. Машина шумит, дымит, поднимает пыль — так пусть ею пользуются сами белые! Ведь они не живут в этих местах, не растят детей, не отмечают своих праздников. Вот самолет — это другое дело. Это признак могущества.

— Пускай идет прочь! — сказал вождь толмачу.

Но белый не уходил, и все что-то канючил: с трудом удалось разобрать, что он просит привести сюда кого-нибудь из его верного экипажа. Эка, хватился! Да все они, отплясав и выпив свое мокеке на празднике встречи, давно разбежались по хижинам папы-мукумбве, да папы-нгоку, да папы-мфумо, или вообще изчезли неизвестно куда, и теперь охотятся голые, с копьями и стрелами, за какой-нибудь антилопой-куду. Кругом столько мест, где захочется побывать молодому человеку! И никто не поменяет больше запахов прирожы, где все давно и прочно обустроено, на гадкий запах авиатоплива — мафута. Толмач развел руками и поднял к небу лицо, как бы обращаясь к Высшему Духу, мпамбе: помоги вразумить этого человека! Чего он хочет?!

Кеша поглядел на него, и понял вдруг, что здесь, в этой хижине, ему уже никто и ничем не поможет, и бесполезно сюда ходить, логика туземного начальства проста, как правда: ты выполнил свои условия — пригнал самолет, мы выполнили свои: заплатили тебе деньги. Дальше? А что дальше? Дальше? все, свободен.

Он повернулся — и горбясь, загребая ногами пыль, побрел прочь — туда, куда несут ноги. И они вынесли его на вытоптанный луг, где одиноко приник к земле, свесив крылья, трудяга Ан-24. В боку его аккуратным овалом чернел распахнутый главный люк. Кеша проверил бензокраны: ну конечно, слили все остаточки… И тотчас быстро исчезающий вечерний горизонт осветило несколько костров — стало понятно, куда пошла та горючка. Он поднялся в салон. Матчасть пострадала, конечно, не так уж сильно: все же за один день трудно разрушить, растащить большую машину, тут требуется время. В кабине он включил аккумуляторы, зажег свет. Тотчас по лобовому стеклу поползло что-то липкое, узорное; пилот содрогнулся: змея! А вдруг и здесь где-нибудь рядом притаилась такая же: под пультом, за педалями… Кеша рывком поднялся, на цыпочках миновал салон, и спрыгнул на землю. Кругом было темно. Куда идти? В какую сторону? Там-сям горели костры, щедро питаемые слитым с самолета горючим — но какой дорогою идти к ним? И — что там делать? Снова плясать, пить эту ихнюю мокеке? Нет, не стоит тратить силы. В ближайшее время они ему могут еще ой как понадобиться. И он снова полез в машину. Хрен с ними, со змеями! Надо только быть осторожнее. Все-таки кабина — единственное место в этих благословенных краях, где он чувствовал себя более-менее уверенно. Кеша наладил слабую подсветку, плотно закрыл дверь: один иллюминатор в салоне успели уже выдавить, еще залезет в него какая-нибудь гадость… Съежился в кресле. Не успев еще задремать, услышал кашляющие звуки — и, глянув через остекление, узрел небольшую стайку гиен, неспешно кружащих по поляне. Они горбились, скалили острые зубы: Кеша читал или слыхал где-то, что своими челюстями они ломают на-раз конскую ногу! Заметив движение в кабине, гиены мигом окружили ее и закашляли, подвывая. Вслед им заплакал и Кеша, пытаясь сжать в комок свое просторное тело, стать как можно меньше в центре этой страшной ночи.