Университетская роща
Шрифт:
— Все вопросы правомочны, — сказал Крылов. — Беда в том, что на многие из них пока нет сносных ответов.
— Правильно, — согласился Сапожников. — Вот мы и обязаны их сыскать. На то мы с вами и ученые люди.
— Ученые, — грустно усмехнулся Крылов. — А коснись — очевидного объяснить не умеем.
— Например?
— Жизнь нашу. Социальное бытие, — хмуро ответил Крылов, жалея, что втянулся в философствование. — Отчего один человек может другому по физиономии съездить, в короб швырнуть? В то же время другой — не смеет…
— В короб? — переспросил Сапожников и тут же сам себе пояснил: —
— Это я загораживаюсь? — вспыхнул Крылов.
— Вы, вы, — ласково кивнул Василь Васильич. — И я вам это докажу.
— Докажите!
— Извольте, — Сапожников добродушно усмехнулся, с явным удовольствием замечая мальчишескую горячность Крылова. — С крестьянством, сударь, насколько мне известно, вы никак теперь не связаны. Фабричное население для вас тэрра инкогнита. С интеллигенцией связи постольку-поскольку, своеобычные… В театре бываете от силы раз в полугодие. На званые вечера вас не затащишь. Книги? О да, книги! Я видел у Степана Кировича ваш формулярный список. Вы ведь ничего, кроме трудов, касающихся ботаники, не берете.
— Ну уж это, знаете…
— Знаем, знаем, — шутливо погрозил ему пальцем Сапожников и, поддразнивая, спросил: — Кто такой, к примеру, Карл Маркс? Или Плеханов? Молчите? А ведь эти господа пытаются всесторонне объяснить именно социальное бытие.
О Марксе и Плеханове Крылов, конечно, слыхал, но тон, которым Сапожников экзаменовал его, показался обидным.
— Что-то от их объяснений мир не делается лучше.
— А вот это верно, — неожиданно согласился Василь Васильич. — Потому как мало понять, усвоить то, что открыли высочайшие умы человечества, а упомянутые мною философы либо гении, либо… Надо еще и политически действовать! Понимаете?
— Нет, — продолжая раздражаться, ответил Крылов. — Не понимаю. И суету политическую не понимаю тоже. Не по мне она.
— И-и, голубчик вы мой, — как-то жалостливо протянул Сапожников. — С таким отношением к бытию вы скоро ноги протянете. Мозги-то проветривать надо. Вон Кащенко с Иоганзеном все время заставляют шкурки да чучела в своем музее перетряхивать. А ведь то всего лишь чучела…
Разладился задушевный разговор.
Крылов почувствовал это, разозлился на себя, на златоуста: и все-то он знает! Обо всем слыхал! На все у него готовы слова, слова… И чем больше злился, тем сильнее запутывался в рассуждениях.
А Сапожников развивал мысли дальше.
— Тихим десятилетием называют наше время бойкие газетчики, — говорил он. — Наперебой стремятся вдолбить свою прекраснодушную формулу поглубже в умы. Дескать, тихо-мирно живем.
Без всеохватных межгосударственных войн. Без гражданской смуты внутри страны… Отчасти это верно: тихое десятилетие. Такое тихое, как перед грозой… В подобное время бывает особенно трудно человеку определиться. Что делать? Бежать? Спрятаться? Или выйти навстречу грозе… И в вашей позиции, дорогой Порфирий Никитич, есть своя мудрость: ученые деяния переживут человека. В них, конечно же, благородно
вкладывать свою жизнь. Но я считаю, что и от практического вмешательства тоже нельзя отказываться…Крылов молчал. Его поразила сама мысль: тихое десятилетие, такое тихое, как перед грозой… Он вдруг понял и свое томительное ожидание, и растерянность, и нарушенный душевный покой. Надвигалась какая-то непонятная сильная гроза. Бежать? Спрятаться? Или выйти навстречу…
Давно умчались знаменитые профессорские сани. А Крылов все не мог взять себя в руки. Попытался было приняться за дело — не вышло. И запах теплой живой земли не успокаивал. И вид здоровых зеленых братьев, склонявшихся над ним, не утешал.
Что-то в его жизни было не так.
Что именно, он определенно не знал, но чувствовал, что живет как-то… словно в спячке. И дышит — да не вздохнет полной грудью. И говорит — да без слов. И движется, да не производит действия…
Да, именно так! Не производит действия. Ему только мнится, что он в движении, чудится, будто он к чему-то идет. На самом деле он дремлет, совершая по инерции заученные ранее движения. Стоит сравнить свое существование с ртутной жизнью Василь Васильича — и это становится очевидным.
А быть может, он просто устал? Тяжесть будничного существования состоит именно в том, что усталость накапливается незаметно, постепенно, исподволь, мало-помалу и не выводится из организма ничем — ни сном, ни отдыхом. Устал… И душа погрузилась в сон.
Не может же она бодрствовать вечно…
Стоп. Вот это мысль! Договорился. Додумался. Значит, у души возможен выходной? Каникулы, так сказать? До чего удобно: совершил какую-либо непорядочность — и отпускай душу на вакации! Ведь устала… Эдак до мно-о-гого можно договориться…
…Немушка долго смотрел, как медленно и ожесточенно Крылов состругивает широким охотничьим ножом новенький черенок лопаты. Потом что-то понял. Подошел. Мягко, но решительно, как у ребенка, отобрал нож и укоризненно показал взглядом на ворох стружек: дескать, что ты, хозяин, наделал, нужную вещь испортил…
Крылов очнулся от задумчивости и с удивлением посмотрел на свои руки. В самом деле, чего это они натворили?
Немушка застенчиво коснулся его плеча тяжеленной рукой, загыкал, стал делать знаки. Утешал, по-своему догадываясь о причинах угнетенного настроения Крылова. Дескать, ничего, зима скатится с гор, деревья летнюю одежду набросят — и вернется в Томск Мария Петровна. И все по-прежнему станет; они с Крыловым будут в саду работать, а хозяйка на верандочке посиживать, белую гарусную шаль довязывать…
Крылов благодарно улыбнулся: добрый, добрый Немушка… Пусть будет так. Уехала Маша — часть души с собой увезла, это верно. Оставшаяся недужит, не умея вернуть прежнее равновесие.
Хорошо, просторно расти одинокому дереву. Отчего же так мало одиноких деревьев?
Ранним утром в раскрытую фортку впорхнула озябшая синица. Она прилетала сюда не впервой — давно проведала, что можно зерном поживиться у щеглов и канареек, дорогу запомнила.
Но в этот раз что-то напугало ее. Она заметалась, с размаху бросилась на стекло и погибла. Когда Крылов появился в комнате, она, уже бездыханная, лежала на подоконнике возле цветочного горшка с ванькой-мокрым.