Университетская роща

Крылов в замешательстве посмотрел на свои черные от земли руки. О встрече со знаменитым путешественником Потаниным он давно и молчаливо мечтал, но… Как-то уж очень все неожиданно: он работает в роще, приходит «златоуст» и говорит — званы. Отчего, по какому поводу?

— Долго вы будете стоять, словно хакасское изваяние? — начал сердиться Сапожников. — Скомандовать? Извольте… Приват-доцент Крылов… То-то. Даю вам не более получаса.

Потанин, Потанин… Это имя вошло в жизнь Крылова очень давно, с юношеских дней, когда неразлучная троица — Мартьянов, Коржинский, Крылов — восторгались печальником Сибири Ядринцевым и его публицистическими выступлениями в «Восточном обозрении». Конечно же, они не могли не знать об учителе и друге Ядринцева, о Григории Николаевиче Потанине. Впрочем, о Потанине, как о «фокусе умственной жизни Сибири», в то время в России знали многие. Свежо еще было в памяти громкое, возмутительное по своей необоснованности «Дело о злонамеренных действиях некоторых молодых людей, стремившихся к ниспровержению существующего в Сибири порядка управления и к отделению ея от империи». Знаменитое дело «сибирских сепаратистов», по которому высокая комиссия из генералов Панова, Рыкачева и Ко произвела многочисленные аресты юных патриотов-сибиряков, начиная с двенадцатилетнего возраста, в Омске, Томске, Красноярске, Иркутске, Москве, Петербурге и, продержав арестованных три года (!) в Омской гауптвахте, довела дело до жестокого приговора. Потанину в то время было тридцать лет. Ему и досталось больше других, так как значительную часть обвинения он принял на себя. Пять лет каторжных работ в Свеаборге и ссылка в Никольск Вологодской губернии. И в изгнании он продолжал работать. Во всяком случае, Крылов встречал его публикации по истории Сибири XVII–XVIII веков в научном журнале «Чтения Общества истории древностей российских» и в казанской «Волжско-Камской газете». В 1874 году по ходатайству Русского географического общества, а точнее, благодаря заступничеству добрейшего Петра Петровича Семенова, вице-председателя и главы этого общества, Потанин получил полное помилование с возвращением ему всех прав и поселился в Петербурге.

Движение сибирских сепаратистов до сего времени волновало Крылова, хотя многое в его идеях было для него непонятным, спорным. Особенно сейчас, прожив в Сибири без малого двадцать лет, он все чаще обращался памятью к тем взглядам, которые в начале шестидесятых годов высказывали Потанин, Ядринцев и их сторонники. «Что мы могли отвечать на вопросы следственной комиссии? — пишет в автобиографии Ядринцев. — В нашем сердце было искреннее желание мирного блага нашей забытой родине; нашею мечтою было ея просвещение, гражданское преуспеяние. Мы отвечали, что желаем Сибири нового гласного суда, земства, большей гласности, поощрения промышленности, больших прав для инородцев. Что тут было преступного? Что было преступного в горячей любви к своей родине? Но здесь патриотизм был принят за сепаратизм».

В самом деле, что здесь преступного — желать счастья своей родине?! Однако же, гражданские чувства к отчизне нередко окрашиваются политикой, и нет ничего удивительного в том, что Герцен за границей, познакомившись с идеями интеллигентов-сибиряков, в открытую провозгласил: «Если бы Сибирь завтра отделилась от России, мы первые приветствовали бы ее новую жизнь!». И подлил масла в лампадку. Раз уж сам Герцен. То уж, конешно…

При всем своем уважении к Герцену, Крылов в данном вопросе был с ним не согласен. Отъединение Сибири казалось ему нелепостью и абсурдом, заумью даже. Кого делить-то? Ярославских мужиков от костромских? Вятичей от кривичей? Одну нищету от другой?! И на каком основании, и по какому признаку?

И он очень обрадовался, когда прочел в газетах статью самого Потанина, дающую отповедь тем российским «мыслителям», которые подозревали сибиряков в диких намерениях «совпасть с Японией». Он даже сделал и хранил обширную выпись из этой статьи:

«Мы полагаем, что наша связь с Россией покоится на русском языке, на русской литературе, на русских духовных традициях. Основывать же народные симпатии на том, откуда мы получаем ситцы и притом «смывные», эти точки зрения нам непонятны. Неужели ораторы думают, что мы потому российские, что носим кунгурские сапоги и сорочки из грибановского полотна? И если запреты с устьев сибирских рек будут сняты, и к нам с востока хлынут товары, то мы превратимся в японских патриотов? Если мы тогда оторвемся от кого, то только от Крестовникова, Морозова и Рябушинского, но не от России Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Толстого, Белинского и Чернышевского… Областническая Сибирь стремится построить свою прочную связь с зауральской Русью на основе справедливых экономических отношений. Она настаивает на отмене колониальной политики!»

Умирающий Миклухо-Маклай, фабулезный человек, послал Отто Бисмарку отчаянную телеграмму: «Туземцы берега Маклая протестуют против присоединения их к Германии». Наивная телеграмма вызвала улыбку в верхах, не более. Протест Потанина против колониальной политики чем-то походил на эту телеграмму. Он возбудил раздражение. И поскольку сибиряки не папуасы, а свои, кровные россияне, к ним были применены санкции…

А сибирские областники продолжали мечтать о том, что вся Россия когда-нибудь будет разделена на области, что у каждой области, у Сибири в том числе, будет свой парламент и свои министерства, и что государственные финансы будут распределены между областями равномерно, а над всей этой федерацией будет стоять объединяющая Государственная Дума. Словом, они мечтали о демократии, о равенстве для своей студеной отчизны среди прочих отчизн обширной российской земли. Но из века в век эта самая демократия, народное мироуправство, всегда комом в горле стояла у самодержавия: ни проглотить, ни проплюнуть, оставалось одно — смолоть стальными челюстями закона…

Неуспех Потанина как политического и общественного деятеля, на взгляд Крылова, полностью искупился его подвижничеством во благо и во славу науки. Знаменитый путешественник, ученый, знаток Сибири, историк, этнограф, археолог, писатель… Много сторон открылось современникам в необычайном потанинском даровании!

Учено-художественные, как говаривал Белинский, произведения Потанина: «О караванной торговле с Джунгурской Бухарией», «Материалы по истории Сибири», дополнения к известному труду Риттера «Землеведение Азии», по объему превзошедшие сам этот труд, два тома «Очерков Северо-Западной Монголии» — все это было чрезвычайно интересно Крылову. Он читал их с великим удовольствием. Постепенно в душе сложился привлекательный образ славного сибиряка, жизнь которого стала ярким явлением в Сибири.

Неимущий, как птица, Григорий Потанин после окончания Омского кадетского корпуса около семи лет тянул лямку казачьего хорунжего за сто рублей в год. Служил на Колывано-Воскресенской линии. Возил серебро для русского консула в Кульджу. Воевал с мятежным султаном Таучубеком. Участвовал в первом походе русских в Заилийский край и в закладке в 1853 году города Верного. Искал «шишку» в Центральной Азии — так он называл вулкан, о котором настойчиво предполагал Гумбольдт и которого в Центральной Азии не оказалось. Познакомившись в Омске с Петром Петровичем Семеновым, которого в Семиречье звали «министром ботаники» вместо «магистра ботаники», доверился ему в своей главной мечте — стать ученым-путешественником, географом, увидеть головокружительные «косогоры» Тянь-Шаня, Небесных гор.

Наверное, страсть к подобного рода деятельности у Потанина была не случайной. Макушин рассказывал, что и отец его, Николай Ильич Потанин, бывалый казак, отважно ходил с горсткой людей к Сузаку и Чимкенту, переплавлялся на камышовом плоту через реку Чу, производил съемку реки Сарысу, видел и описал стада куланов. Интересовался он и ботаникой. Оставил после себя записки и карты, которые оказались затем известны знатокам Азии Александру Гумбольдту и Карлу Риттеру и легли в основу некоторых карт «Киргизской степи».

Крылов вспомнил, как он спасал коллекции Потанина с Тарбагатая, сваленные в сарае Томского реального училища, в первый год своего приезда из Казани. Там были засушенные цветы альпийской розы, дикий укроп, синий шалфей, голубая полынь. К розовой мальве была сделана трогательная приписка: «Собрана моим отцом…». Теперь эти коллекции сберегаются в университетском Гербарии. Интересно, знает ли об этом Григорий Николаевич?

Как все, однако, чудно в жизни: они с Потаниным знакомы целую вечность и… только сегодня должны впервые увидеться!

Крылов отчего-то сильно разволновался. С ним так бывало: казалось, небольшое событие, обыкновенный факт — а сердце готово сквозь ребра выскочить. Хотя бром, как слабонервная барышня, принимал.

Он опустился на диван, желая успокоиться.

Таким, сидящим на собственном парадном костюме, в позе глубокой задумчивости, и застал его Василий Васильевич.

— Батенька мой! — воскликнул он восхищенно. — Да вас только за смертью посылать хорошо, век не дождешься!

Согнал Крылова с пиджака.

— Вы еще и не одеты?! Нет, положительно, вы копуша… Не понимаю, что с вами, Порфирий Никитич? Уж и наработались, дома насиделись, отчего не пойти на люди? Приподняться?

Последнее слово резануло травой-осокой. «Освежимся, приподымемся» — это слово Сергея Коржинского. Будто вчера они вот так же, к концу дня, собирались с ним в клуб Общественного собрания на Татьянин день… А еще чуть раньше — стоял вот так же посредине комнаты взволнованный первой вступительной лекцией, которую предстояло прочесть на открытии Томского университета, молодой-молодой профессор Коржинский и… не знал, что делать. Только что принесенный от Жуковского (самый модный в то время портной в Томске) костюм узок. Не сходятся полы. Катастрофа. «Бинтуйте!». И Крылов туго пеленает грудь Сергея полотенцем… Ура! Пуговицы кое-как совпали с петлями! Коржинский почти бегом — в аудиторию. Во время своей действительно блестящей лекции «Что такое жизнь?» он ходил из угла в угол, под конец стал задыхаться: грудь-то сдавлена полотенцем. Сильно побледнел. А слушатели с уважением шептались: «Смотри, как волнуется…»