Уплывающий сад

Она замолчала. Я сидела не шелохнувшись, больше, чем когда-либо ощущая свою немощь, груз своего увечья. Агафья убрала поднос, который держала в руке, развязала тряпку на поясе и вытерла лицо. Подошла ближе, пододвинула себе стул. Обычно она никогда не садилась, из-за этого меня охватил необъяснимый страх.

— Знаете, кто там был, среди них? — спросила она шепотом, не спуская с меня глаз. — Была та черная девица, которую вы прогнали…

— Откуда тебе это известно? — оборвала я резко. — Ты же ее не видела.

— А вот знаю. — И я знала, что она говорит правду. — Вы же сами говорили: писаная красавица, чернявенькая, косы длинные… Знаю. Знаю даже, чья она дочь.

Агафья смотрела на меня, а мне от этого ее взгляда делалось не по себе, я хотела сказать, чтобы она прекратила так смотреть, что одно с другим никак не связано, но губы стали немыми и словно каменными. Я беззвучно зашевелила ими и вся внутри сжалась. Вдруг почувствовала цветочный аромат, увидела бледное, нежное лицо пятнадцатилетней девушки.

— А я что, говорю, будто это вы в ее смерти виноваты? — донесся до меня голос Агафьи, читавшей мои мысли.

«Я ни в чем не виновата!» — хотела прокричать я, но в этот миг, хотя голос вернулся, я вдруг осознала, что совесть не позволяет мне произнести эти слова.

И Агафья это поняла.

Она встала. Ее низкая, коренастая фигура внезапно показалась мне статной и властной. Она вновь намотала на себя тряпку, взяла со стола поднос, тарелки. На пороге обернулась:

— Она стояла там совсем голенькая на этом пустом выгоне, вся в солнце, и ждала, пока ее убьют. Но тот, кто в нее целился, никак не мог выстрелить. Видать, падок был на красоту. Он стоял и целился, она стояла и ждала. Затем подбежал второй, со светленькими волосами, прикрикнул что-то по-ихнему, оттолкнул того первого и выстрелил сам. Она ручонками замахала, упала — и так и осталась лежать.

Повисла долгая пауза, во время которой мы мерялись взглядами, Агафья и я. Потом я опустила глаза, а она вышла из комнаты, хлопнув дверью. Следующим звуком, который до меня донесся, был металлический грохот расставляемых кастрюль.

Самое трудное — сдвинуться с места. Затем, ощутив опору трости, мое бесчувственное тело становится легче — усилие, которое необходимо предпринять, чтобы сделать шаг, уменьшается. За двадцать лет я привыкла к своему увечью, так же, как привыкла к неизменной Агафье и одиночеству, на которое обрек меня уход мужа. Иногда мне даже кажется, что жизнь, проведенная в четырех стенах моего дома и четырех зеленых стенах прекрасного сада, — счастливая.

Шаг за шагом я ковыляю по комнате, в которой густеет мрак цвета красного вина (а может, крови?), — солнце уже клонится к закату. Моя трость с резиновым наконечником издает глухое, беззвучное постукивание. Второй рукой я опираюсь о мебель, стоящую по ходу моего движения: дубовый стол, массивный дубовый буфет, книжный шкаф. Иду я медленно, аккуратно, вопреки голосу разума, не велевшему вставать с места. Иду, быть может, повинуясь взгляду Агафьи, которой до сих пор боюсь, как будто я — все еще больной ребенок. Яркий свет ворвался через открытую дверь, больно ударил в глаза. В саду тихо, пчелы, такие шумные в полдень, умолкли, слышно лишь сверчков и чириканье воробьев, клюющих черешню. Подсолнухи развернули свои головки вслед заходящему солнцу. Это — мой самый любимый миг: терпеть не могу утро, предвещающее расцвет, и полдень, красующийся буйством жизни. А вот закат, неспешно, но неотвратимо нисходящий в ночь, не пробуждает во мне ни беспокойства, ни сожаления. Тропинка, окаймленная смородиной, ведет меня к цели. Здесь, среди цветов, некогда высаживаемых в замысловатые клумбы, а сегодня разросшихся в дикие заросли, здесь я увидела эту девушку, этого ребенка. Она лежала на земле, почти раздетая, ее красота ранила меня в самое сердце. Слабая, нежная, только когда она подняла глаза, я заметила: ребенок.

— Как вам не стыдно?! — закричала я. — Стыд и позор! В вашем-то возрасте! В чужом саду… Марш отсюда! Сейчас же! — Я не смотрела на парня, только на нее. Она поднялась с земли и быстро, смутившись, прикрыла наготу.

— Простите, — прошептала она.

В ее глазах еще теплился огонек любви, в движениях ощущалась нега, такая непривычная и неестественная для юного тела. Они уже уходили, а я все кричала о морали и разврате, которому предается едва оперившаяся молодежь.

— Стыд! — твердила я. — В вашем-то возрасте… стыд и позор…

По мере того как я кричала, глаза девушки остывали, наполнялись злобой. Мне показалось, что она вот-вот на меня бросится. Но девушка произнесла тихо, горько:

— Нам ничего нельзя, даже любить нельзя, даже радоваться нельзя. Нам можно только умирать. В нашем-то возрасте, говорите? А мы разве доживем до другого? Пойдем, Зигмунт, — обратилась она к парню, — идем отсюда.

Они шли по той самой тропинке, по которой я только что пришла. Услышав слова парня, я поняла, что она плачет: «Тихо, любимая. Этой старой хромой карге просто завидно. Тихо…»

Я смотрела им вслед, пока они не исчезли, изгнанные из рая, затем с горечью разглядывала поломанные цветы, смятую траву. И подумала, что совсем не разглядела парня. Я знаю, с ней был парень, его звали Зигмунт. Но я его не разглядела.

Цветы здесь теперь растут прямые, нетронутые. Последними, чьи ноги ступали по этой траве, были те двое. Что ищу я, склонившись к земле? Тот миг любви и счастья, который они так яростно хотели урвать у смерти? Которого я их лишила? Какие слова шепчут мои губы? Она ручонками замахала, упала — и так и осталась лежать… Как хорошо, что приближается Агафья, которая всегда чует нужный момент. Идет ко мне широким шагом, с добрым, хотя все еще суровым лицом. Вот, она уже со мной, я чувствую ее руку, которой она хватает меня за плечо.

— Ну же, ну… — журит меня Агафья.

Мы возвращаемся молча. Слышны только хруст гравия на дорожке и наше дыхание.

Пес

Pies

Пер. Ю. Русанова

Нашего пса звали Чинг. Мы назвали его так, потому что в тот день, когда он появился у нас дома, на первых страницах газет были новости о китайско-японских столкновениях. После долгих совещаний — Рекс? Люкс? Ами? Кайтек? — решили остановиться на китайском имени еще и потому, что щенок был косоглазый, что, по мнению Агаты, делало его похожим на китайца. Китайцев Агата в глаза не видела, так что сравнение было ни к селу ни к городу, но идея сработала.

— Ну конечно! — воскликнули мы. — У китайцев раскосые глаза, вот они и косят!

— Китайцы не косят, — сказал старший (ему уже стукнуло четырнадцать) кузен.

— Но могут косить, — решила моя сестра.

— Вылитый китаец^[27]! — окончательно подытожила Агата.

Чинг, рожденный от Сантуцци, чистокровного фокстерьера, принадлежащего ветеринару-меломану, пошел в отца, и уже через несколько недель оказалось, что он растет красивой дворнягой. От фокстерьера он взял только форму морды, в чем нас уверял доморощенный кинолог, сосед-судья, и на его мнение мы ссылались каждый раз, когда прогуливали Чинга на поводке, а дети кричали нам вслед:

— Дворняжка на поводке!

— Но голова у него фокстерьера, — отвечали мы не без гордости.

— А зад? — спрашивали дети.

Чинг умел стоять на задних лапах, давать лапу и приносить палочку. Все команды он выполнял послушно, однако без энтузиазма и воодушевления, скорее с печальной отрешенностью, с какой-то философской задумчивостью, которую первой заметила, кажется, Агата. Однажды, внося в комнату миску с варениками, от которых еще шел пар, она заявила:

— Этот Чинг как будто философ.