Упраздненный театр

И вот они пьют чай. Она прихлебывает из кружки и пыхтит, и покрякивает. Время от времени вскидывает глаза на него и тотчас отводит. "Пойдут всякие разговоры, - думает он, - начнут трепаться. А она совсем как домой пришла..." Он замечает с удивлением, что смущение не оставляет его. "Может, ты есть хочешь, а, Нюра?" - "Ага, - шепчет она, - уж так хоцца!.." - "А чего ты молчишь?" - "Да так..." - говорит она шепотом и краснеет. Он вскакивает, достает хлеб, из сырой тряпочки - кусок драгоценного овечьего сыра. Она жует торопливо, со смаком, но морщится. "Ты что?.." - "Сыр больно соленый!" - "Зато ведь вкусный, а?" - "Не-а", - говорит она чистосердечно и жует, жует безостановочно.

Женщина, думает он, маленькая, крепенькая, голодная, убогая, но женщина, думает он, исподтишка поглядывая на нее. Старею, думает он, усмехаясь. Женщины разных возрастов с самой юности окружали его, они плакали и смеялись, но всегда были для него товарищами, не выделяясь, не преобладая, просто на равных служили общему делу, "участвуя в общей борьбе", как принято было это называть. Все, все, кроме мамы, кроме Лизы. Она была его частью, даже скорее он был ее частью. Она была не женщина ангел, маленький вдохновенный ангел с влажными серыми глазами, и даже две скорбные складочки у рта казались ниспосланными свыше знаками божественного превосходства под пухлыми неискушенными гладкими щечками всех остальных. Он думал о ней в высокопарных тонах, время от времени непроизвольно копируя ее жесты, улыбку, взгляд... А остальные были товарищами.

"Вы импотенты или евнухи?
– поражался брат Саша.
– Какие девочки засыхают рядом с вами!" А он посмеивался в ответ, ибо что с него возьмешь: белогвардеец, танцор, выпивоха, жуир, романтик...

Все продолжалось неизменно, пока не появилась Ашхен. Тут он вздрогнул перед этой восемнадцатилетней армянкой, больше года проработавшей с ним в подпольной ячейке и существующей в его сознании как некий условный силуэт, сосредоточенно кивающий в знак согласия, имеющий имя да, пожалуй, ничего больше. Что-то сказал как обычно, а она вдруг в ответ растерянно улыбнулась... После этого всмотрелся в остальных боевых подруг - они все почему-то были к нему в профиль, и только она - в фас. С тех пор он стал замечать в ней все: каждый мягкий жест, опущенные уголки губ, карие громадные глаза. Услышал ее голос. Потом это все слилось с жестким характером, с неистовством в работе, с железом в голосе. Слилось и перемешалось...

Старею, думает он, разглядывая Нюру. И тут она поднимает глаза, словно спрашивает: "Ну, а дальше чего будет?" - "Поздно уже, - неожиданно произносит он, - тебе пора идти, Нюра". Она смотрит на него, покачивает головой. Глаз не прячет. "Не боишься, что искать тебя будут?" - "Не-а..." с усмешечкой. "Учиться надо тебе", - говорит он невпопад и провожает ее до дверей. "Ничего девочка", - сказал бы Саша. "Да уж больно некрасива, возразил бы он равно-душно, - о чем говорить?.." - "Ничего, сойдет, сказал бы Саша, - огурчик. На один разок..."

...Утром прибыли в Свердловск, затем через несколько часов - в Нижний Тагил. Их встреча-ли. Американцев - представители металлургического завода. Долго прощались на перроне. Ашхен и Анна Норт расцеловались. Августовский день оказался холодным. Ледяной ветер метался по перрону. У бабуси покраснел кончик носа. Пришлось доставать из чемоданов теплое. За ними приехал Крутов - заместитель Шалико, бронзоволицый, жилистый. В длиннополом брезентовом плаще, в сапогах. "Вай, коранам ес!
– прошептала бабуся.
– Это август?.." Папа смеялся. У мамы было напряженное лицо. Два одноконных шарабана ждали их. Сзади приторочи-ли чемоданы и сумку и расселись. В одном - дамы, в другом - мужчины. "Ты, как мужчина, поедешь с нами", - сказал папа Ванванчу. У Ванванча дух захватило от предвкушения необыкновенного путешествия. Предстояло ехать четырнадцать километров по таежной дороге. Мама с бабушкой покатили первыми. Кучер крикнул, поцокал, дернул вожжи, и тронулись. Скоро тайга обступила с двух сторон. Папа и Крутов разговаривали о чем-то своем. Ванванч сидел у папы на коленях и не вслушивался.

"Поздно она от тебя ушла, Степаныч?" - спросил шепотком заместитель. "Да не так чтобы очень, - сказал Шалико и посмотрел на Ванванча. Сын напряженно смотрел на дорогу.
– Посидела, чайку попила и ушла... А что?" "А что, а что, - сказал Крутов, - сам будто не знаешь".
– "Не знаю", сказал Шалико, еле сдерживаясь. "Твоя-то какая, - пробубнил Крутов, - прямо мадонна... Болтать ведь начнут..." - "Странный ты человек, - прошептал Шалико, - вот интересно, молодая работница зашла к своему парторгу, и что?.. Вот интересно... Ты, Федор, совсем уж..." - "Да чего я? Знаешь ведь, народ какой, ну? Больно мне надо..." - "Пап, - крикнул Ванванч, - какая тайга!.."

Солнце стояло высоко, светило ярко, но холодный ветер не прекращался. Наконец они увидели впереди раздвинувшуюся тайгу, и вместо нее возникли наполовину достроенные заводские корпуса и кирпичные трубы, и до горизонта - одноэтажные бараки на вырубленном пространстве. Вот они миновали полукруглое одноэтажное деревянное строение. "А это что?" - спросил Ванванч. "Это Дворец культуры, - благоговейно сказал Крутов, - артисты приезжают. Недавно Колодуб приезжала из Свердловска, пела тут. Все смотреть ходили..." "Колодуб, Колодуб..." - пропел про себя Ванванч.

Они свернули налево. Теперь барачное море красовалось слева, а справа, среди уцелевших деревьев - потянулись двухэтажные дома. "А вот брусковые дома, - сказал Крутов, - вот тут и жить будешь... А там вон дальше строятся дома-кафеи, те еще получше будут".
– "А что такое кафеи?" - "А черт его знает, - засмеялся Крутов.
– Хорошие, значит... и эти хорошие, а уж те совсем кафеи..." Ванванча немного задело известие, что ему предстоит жить не в самом лучшем из домов, но он сокрушался одно мгновение.

И вот - трехкомнатная квартира, где в самом дальнем конце - папин кабинет, а поближе - папина и мамина спальня, а у самой входной двери комната бабуси и Ванванча, а рядом - кухня с большой кирпичной печью, покрытой чугунной плитой, и, наконец, возле кухни - уборная. "А ванная?" спросил Ванванч. "Будем ходить в баню, - сказал папа, - здесь замечательная баня".

Пока раскладывались и устраивались с помощью Крутова, Ванванч гулял возле дома, оценивая новые места.

10

Однажды Ванванч заглянул в папину комнату. Папа сидел за письменным столом и белой тряпочкой протирал черный незнакомый предмет.

...Уже была ранняя осень. Но вдруг неожиданно спустилось на землю тепло. Листья летели, но солнце палило почти по-летнему. Что творилось!.. Бабуся ахала. Москва была далеко и казалась придуманной. Грусти по ней почему-то не было. Плавное счастливое движение жизни продолжалось.

Ванванч ходил в четвертый класс. Школа размещалась в двухэтажном здании из темных бревен. Их класс был на первом этаже. Посредине класса до самого потолка вздымалась кирпичная печь, парты размещались вокруг этой печи, а девятнадцатилетняя учительница, Нина Афанасьевна, то и дело поднималась из-за своего стола и обходила печь, чтобы никого не терять из виду. Когда она что-нибудь выводила на классной доске, многим приходилось выскакивать из-за печки, чтобы правильно списать. Ванванча это нисколько не обременяло. Московская школа была слишком аккуратная, чтобы походить на жизнь. А в этой сказке было столько притягательно-го, что хотелось в ней купаться. Свобода, упавшая с небес! Колеблющаяся в пламени бересты и пропахшая ее дымом... Кстати, о бересте...

Они учились во второй смене. Темнело рано. Электричество то и дело гасло. Тогда дежурные снимали с жестяного бачка из-под воды крышку, клали ее на учительский стол, и Нина Афанасьевна поджигала кусочки припасенной бересты. Пылал маленький костерок, и широкоскулое лицо учительницы казалось медным, и она становилась раздражительной, и покрикивала, и ладошкой била по столу. Когда выключался свет, наступал праздник: маленькие юркие товарищи Ванванча стремительно разбегались по классу и плюхались на чужие места по тайному влечению, и Ван-ванч тоже не отставал и нырял во мрак, и прижимался плечом к горячему плечу Лели Шаминой. Она не отталкивала его, и они, затаив дыхание, слышали, как учительница кричала: "Ну, глядите. Сейчас доберусь и уж так надаю... Уж так по шеям надаю!.. Хулиганы!.." А они сидели, затаившись, и что-то горячее переливалось от одного плеча к другому...