Упраздненный театр

Недолгое зимнее солнце садится за крыши, дети стреляют поверх сугробов "пиф-паф! пиф-паф!" и кричат "ура!".

Дома Ванванч, еще не успев раздеться, рассказывает, захлебываясь, проходящей по коридору Ирине Семеновне, как они там воевали с Жоржеттой на войне, но та проходит мимо, поджав губы, пока он орет из-под руки Акулины Ивановны: "А мы все равно победили!.."

– Тише, малышечка. Тете Ире не до нас с тобой. А ну сымай поддевочку, сымай, сымай...

Но тут внезапно появляется сам Ян Адамович Каминский, и он спрашивает, заинтересованно тараща глаза:

– Что же это за война была? Кто с кем воевал?

– Красные с белыми, - выпаливает Ванванч.

– Кто же пересилил?

– Да красные же, красные!
– хохочет Жоржетта.

– А кто из вас красный, а кто белый?

– Ну, конечно, мы с Жоржеттой красные, - говорит Ванванч, - не белые же.

– Они же не белые, батюшка, - поясняет Акулина Ивановна.

– И Жоржетта красная?
– спрашивает Каминский тихо.

– А какая же?
– наступает на отца Жоржетта.- Белые ведь буржуи, и мы их всех застрелили!

В комнате Ванванч бросается к маме.

– Мамочка, мы всех белых победили!

– Да что ты?!
– поражается она, и брови ее взлетают, но Ванванч видит, что она думает о чем-то другом, постороннем.

Однажды ночью он проснулся от перезвона церковных колоколов. За двойными рамами мартовских окон они гудели и переливались особенно загадочно. В комнате было темно, но с улицы врывалось разноцветное сияние, в котором преобладали желтые, красные и синие тона, и разноцветные пятна вздрагивали и шевелились на стенах. Это было похоже на музыку целого оркестра, а может быть, и на войну, а может быть, было предчувствие чего-то нескорого, грядущего, зловещего, до чего еще надо дожить, как-то докарабкаться, а может быть, это было предостережением на завтрашний день, и только Ванванч был пока еще не в силах увязать это предостережение с появлением в квартире Мартьяна.

Мартьян поселился у Ирины Семеновны. Он к ней приехал из какой-то угличской деревеньки. Маленький, жилистый, в больших валенках, сидел на кухне и дымил самокруткой. От него пахло кислым хлебом и дымом. Пепел он стряхивал себе под ноги, и Ирина Семеновна покорно за ним подбирала. Он молчал, вздыхал и смотрел на всех входящих с собачьей преданностью.

Акулина Ивановна сказала маме как бы между прочим:

– Эвон и Мартьян в Москву приволочилси... Спасается вроде...

– Что за Мартьян?
– как-то слишком строго спросила мама.
– Это кто?.. Ах, этот... Он же кулак, няня. Вы разве не знаете, что мы объявили кулакам войну?

– Он хрестьянин, милая ты моя, - мягко сказала няня, - чего уж воевать-то? Он хлебушек растил и нас кормил, вот-те и война...

Ванванч рисовал в это время пушку. Он прислушался, представил себе тихого Мартьяна на кухне и подумал, что Мартьяна жалко.

– С кулаком, няня, мы социализм не построим, - сказала мама, - он грабитель и кровосос. Вы вот его жалеете, а он бы вас не пожалел...

Пушка у Ванванча выстрелила, и, продолжая линию выстрела, он пририсовал человечка с бородой и криво написал: "кулак".

– Кулак, кулак, - сказала Акулина Ивановна неодобрительно, - а он-то хрестьянин и нас всех кормит. А как же, родимая...

И Ванванч снова пожалел Мартьяна.

– Мамочка, - сказал он неожиданно, - я люблю Мартьяна, он хрестьянин...

– О?
– воскликнула мама без всякого интереса.

Остальное осталось для Ванванча за границей понимания.

Пришла в комнату Ирина Семеновна, растеряв остатки своей недавней гордости, теребила пуговицу на кофте и просила маму глухим, капризным голосом:

– Ты у нас начальница, партейная, слышь-ка, не дай старика обидеть.

– Да вы что?
– И красивое мамино лицо стало чужим и далеким.
– Какая я начальница? Вы что?.. Вы его сами не обижайте, при чем тут я?

– Слышь-ка, ты не дай, не дай. Его кулаком кличут, а нешто он кулак? Этак про любого сказать можно. Кулаки, они знаешь какие? Уууу... А он-то кормилец наш... Глянь на него: вишь тихий какой? Нешто кулаки такие?

– Да при чем тут я? Я на фабрике работаю, - обиделась мама.

– А чего ты, ласточка, к ей причепилась?
– спросила няня.
– У ей своих забот хватает...

Ирина Семеновна заплакала, и Ванванч заплакал тоже.

Акулина Ивановна вывела соседку из комнаты, бубня ей на ухо успокоительные слова.

– Он кулак, - сказала мама Ванванчу, - а кулаки грабят народ, они коварные и жестокие.

– А как они грабят?
– спросил Ванванч, задыхаясь от волнения.

Но мама ничего не ответила и вышла из комнаты. А героическое сердце Ванванча под влиянием различных загадочных процессов тоже увело его в коридор, мимо коммунальной кухни, где сидел на табурете тихий кулак Мартьян, сжимая самокрутку в жилистой ладони. Ванванч пробрался туда, где в темной глубине коридора возле самой двери Ирины Семеновны притулился небольшой мешок из серой холстины, и прикоснулся к нему пальцами. От мешка тяжело пахло Мартьяном, кулацким грабительским духом... Это уже потом, спустя час или два, началась в квартире паника, будто крысы прогрызли мешок. Тонкая струйка белой муки стекала на старый дубовый паркет.

– Да у нас сроду крыс не было, - удивлялась Акулина Ивановна.

– Да кто ж еще-то?
– сокрушалась Ирина Семеновна.
– Говорила тебе, Мартьян, не кидай мешок у двери!

В это время Ванванч, забыв о собственном подвиге, сидел в комнате напротив Жоржетты, и каждый на своем листке воссоздавал цветными карандашами свой мир революционных грез и пролетарских наслаждений.

– Красивая!
– в это же время говорила Акулина Ивановна на кухне, поражаясь ослепительно белому кудрявому кочану цветной капусты, который Юзя Юльевна похлопывала по бочкам, прежде чем опустить в кипящую воду.
– А вы ее так и варить будетя, не порезамши? Ну надо ж, ровно цветок какой!

Пока что аромат духов заглушал в кухне все остальные.

– Вот так, - говорит Юзя Юльевна, выглядывая из-под рыжих своих кудряшек, - затем вот так... Вы глядите, Акулина Ивановна, глядите, потом и сами Отарику сварите такое...

– Да рази ж я смогу?
– лукавит Акулина Ивановна.
– Это ваше господское умение, а я ни в жисть не смогу.

– Да что ж тут мочь-то!
– удивляется Юзя Юльевна и опускает кочан в кипящую воду.
– Оп-ля! Теперь подождем.
– Она уходит в комнату, возвращается и потирает розовые руки. А Акулина Ивановна заглядывает в кастрюлю. Губы ее вытянуты по-ученически, и голубые глазки прищурены, чтобы запомнить все и не прозевать главного.
– Теперь мы посолим водичку, улыбается Юзя Юльевна, - вот так. А теперь мы приготовим сухарики. Белые, Акулина Ивановна, только белые и только хорошо подрумяненные... Мы их в ступочку, вот так, и побьем, побьем, оп-ля...
– ступка сияет золотым сиянием. Капуста варится. Сухари крошатся.
– Теперь мы на эту конфорку поставим маленькую кастрюлечку и положим в нее маслице, вот так... Уууу, оно уже начало таять! Видите?

– Ага, - говорит зачарованная Акулина Ивановна.

– Теперь сухарики опрокинем в масло, вот так... Теперь фине!.. Получилась у нас сухарная подливочка... О! А вот и капустка готова!

Меркнет аромат французских духов, вытесненный благоуханием нового блюда. Юзя Юльевна отрезала ломоть капусты, плюхнула его на блюдце, залила сверху сухарной подливкой, светло-коричневой, дымящейся.

– Прошу, - и протянула Акулине Ивановне.

– Да что вы!
– Акулина Ивановна отпрянула, застеснялась, но все-таки вилкой отломила хрупкий кусочек и пожевала. Проглотив яство, сказала, закатывая голубые глазки: - Ох ты, Господи, хорошо-то как! Век бы ела!..