Ураган «Homo Sapiens»
Шрифт:
— И хрен с ней, — равнодушно сказал Охламон. Выпитый спирт сгорал, дотлевали в голове крохотные угольки, быстро излучая в пространство остатки сил и бодрости.
— Гуляла, говоришь? — весело вспомнил Федор. — А ты как ее попутал? Сам? — Он поерзал на сиденье, устраиваясь поудобнее.
— Не, приятель надоумил, Лева-Физик. Федюш, налей, а?
— Успеешь. Нам начальство велело народ успокоить. И приговор охотинспекции не мешает до конца довести. А главное, Охламоша, — заработок: шкурка в райцентре на нашу месячную зарплату потянет.
Охламон крепко зажмурил глаза, чтобы не так кололо голову, и вдруг увидел подворотню против замызганной продуктушки на Преображенке, за кабаком «Звездочка», бутылку в руках третьего, синее лицо Левы-Физика, услышал его лихорадочную скороговорку:
— …своими
Песцовый капкан для росомахи мал. Челюсти его захлопнулись на когтях, прихватив только один палец. Гада прыгнула в сторону. Цепь выскочила из снежной канавки, звякнула и бросила пленницу на наст. Она заметалась в разные стороны, но метровая цепь снова и снова кидала ее на снег. Вспышки боли в лапе слились в одну высокую нетерпимую ноту. Песец с подругой, увидев прыжки и кувырки, услышав грозное звяканье металла, поняли, что соперница попала в когти самого могущественного и безжалостного врага жителей тундры — человека. Ошеломленные, они несколько минут наблюдали за ней, а потом в ужасе бросились бежать по ледяному полю за реку.
Поверженная в сотый раз, Гада не нашла сил подняться. Бока тяжело ходили, брюхо дергали резкие спазмы, вывернутая и натянутая цепью лапа неестественно торчала в сторону. Тогда, отдышавшись, пленница подтянулась к металлу и стала грызть его, с каждой секундой ожесточаясь все больше. Боль в лапе была порождением цепи, она терзала металл, и кровь капала на изрытый снег. Но могучие зубы и когти на этот раз оказались бессильны. Наконец Гада упала на бок, судорожно хватая горячим окровавленным языком снег. И тут снова возник монотонный гул. Тогда в сознании проснулся и зазвучал голос более древний, чем голос свободы. Он заставил встать и, несмотря на изнеможение, снова прыгать, вставать и прыгать.
Частые рывки в разные стороны расшатали кусок дощечки, забитой в наст, к которой была прикреплена цепь капкана. И в один из очередных прыжков дощечка выскочила из снега, пленница перевернулась через голову и полетела по склону к реке. На льду она стала, встряхнула шубу, бросила взгляд назад и побежала по мутной шершавой поверхности. Огрызок доски и звякающая цепь помчались следом — стальная человеческая лапа продолжала держать палец и когти, хотя не особенно мешала двигаться. Гада поняла, что эта лапа бежит рядом, чтобы подыскать момент и вновь остановить ее, поэтому держалась начеку и, отставив пойманную ногу, бежала боком, все время стараясь держаться подальше от ужасного преследователя. Надо бежать, не останавливаясь, ведь она самый выносливый житель тундры. И эта страшная спутница в конце концов выбьется из сил, отпустит ее и отстанет.
— Наша тварюга, наша! — сказал Федор, обследовав место, где стоял капкан. — А кровищи, у-у! Но с цепью не справишься, цепь и человека держит… За речку умотала, на трех лапах. Ладно, пусть потешится напоследок.
Охламон глянул кругом. Везде иззубренной стеной стояли горы, густо усыпанные красными, коричневыми и серыми группами кекуров. Непонятно было, откуда приходила и куда уходила река. Словно замыкалась у подножия гор в кольцо.
Гада бежала поперек долины, потом повернула вправо, вдоль гор. Тарахтящий звук приблизился, и Гада окончательно поняла, что он не случаен: человек преследует ее. Скоро на ослепительной поверхности снега обрисовалась красная гудящая точка. А впереди высокой стеной дорогу перегородил отрог горы. Гада бросилась вдоль его подножия. Красный Зверь повернул наискосок и стал приближаться
очень быстро. Тогда она, скорчившись, запрыгала вверх, по крутому боку отрога. Единственное спасение — бежать, любая остановка смертельна, а она не может погибнуть сейчас, когда в мир идет весна и несет единый и могучий закон, на котором неколебимо стоит жизнь. Смысл его пронизывает все в этом мире, ему подчиняются мертвые на вид горы, снега и камни. Все существующее вокруг — его порождение. Она тоже пронизана его щедрыми и могучими лучами. Это он требует совершать невозможное и безжалостно гонит ее вперед, сделав сейчас смыслом ее существования несуразные, захлестнутые болью и изнеможением прыжки.— Уходит! — Федор прибавил газ. «Буран» взревел, махнул вверх по склону, но быстро забуксовал. Снежный пласт потек вниз, увлекая за собой машину.
— Спокойно, — одернул себя Федор. — Охламон, бери ружье — и следом! Если заляжет, шуганешь вниз. А тут я с мелкашкой. В горы она не пойдет с капканом: и так еле бежит. Вниз пойдет, ясно. На-ка для бодрости. — Федор плеснул спирту в кружку, сыпанул снегу. — Если чего — бей сам, в стволах картечь.
Подбирая языком размазанные по щетине капли спирта, Охламон полез вверх. На плотной снежной корке ноги скользили, ствол заброшенного за спину ружья пихал шапку на глаза, одной рукой пришлось хвататься за торчащие из снега прутики ивняка. Наконец увал стал закругляться. Охламон, тяжело дыша, выпрямился, дрожащими руками снял шапку и вытер обильный пот. Давненько так не мытарился! Сколько уж лет у солярной форсунки… Сидишь, подкручиваешь вентиль — и все дела. Смена за сменой, день за днем, ночь за ночью… А тут… Провались все на свете: и погоня, и зверюга эта. Вон как сердце-то…
Сердце бухало часто и мощно. Рывки его стали сжимать грудь. В животе повисла тупая тягучая боль. Из тайников мозга интуитивно, предупреждающе выползло — на пределе. Хорошо, хоть глоток Федор дал, иначе очень просто — копыта в сторону… Ох-хо… Где она тут? Ага, вот следы, идут поперек бугра. По ним надо. Правда, в горы, не полезла. Умоталась, видно. Не хуже меня. А что? Попробуй против движка да с железякой на лапе — поскачи по этим горкам… Смотри, кровь… Режет, небось, пружина. Стальная же. Да-а, беги не беги — амба. Передохнуть надо малость. Жмет-то как. Вроде раньше не бывало. Так всему свой срок, говорят. У-у-ух… — Охламон потерянно огляделся. Розово-синяя долина лежала внизу, а вокруг все так же дыбился каменный круг, и везде в немом молчании, словно разглядывая скорчившегося человека, судорожно хватающего воздух искореженным ртом, торчали кекуры. Теснота-а… Как в коробе…
Охламон бессильно опустился в снег, закрыл глаза и увидел себя лежащим в коробе магаданского аэропорта, на замызганных обрывках оленьих шкур. Над спиной тянулись трубы водяного отопления, от них исходило сухое тепло. Сбоку желтым глазом, словно разглядывая его, горела свеча, на газетном обрывке стояла бутылка. За ней, напротив, зеленело бутылочными бликами лицо Валька-Проходимца. В дощатые стенки короба, поскуливая, царапался ветер, где-то далеко среди труб орали коты, на крышке короба скрипели каблуки поздних прохожих.
— …Думаешь, Магадан — край земли? — сверкая глазами, шептал Валек-Проходимец. — Не-ет. На Севере, за Черским, еще два хребта есть, с вулканами. Кварц в осыпях высокотемпературный, жилы — у-у-у! Их еще Билибин предсказал, да уж тут ему не поверили. Нельзя человеку всю жизнь верить, говорят. А я верил, но не дошел малость: болота, зима ранняя, продукты кончились. А теперь и опыт есть, и напарник — пройде-е-ем!.. Два хребта там — синие-синие — и на каждом вулканы… Ды-мя-ят. Один — мне, второй — тебе. Имена на карте, а? Прииски с содержанием семь кэгэ — да! — в кубометре. А?! Да нас люди за такой подарок… И плевать нам на Клондайк! Мы этим дундукам покажем — распад личности! Да бутылка такие горизонты открывает — жуть! Плата только велика. Но мы платим честно. — Валек-Проходимец скосил дрожащий взгляд на свечу. — Не дрейфь. У меня кругом пилоты знакомые, вездеход ГТТ в тайге ждет — пройде-е-ем. И Мария твоя с девчонкой и пацаном никуда не денутся, за теми хребтами — море. Ледовитый океан! Теперь точно догонишь… Пацан-то? Да уж третий год. Не знал?! Дае-ешь! Вообще, мой тебе совет…