Уранотипия
Шрифт:
Урод, конечно, мог бы им помочь, но он помнил давний испуг добытчиков белого камня. Надо было появиться аккуратно и не вызвать ужаса. Однако заблудившиеся скоро перестали кричать, а когда потом он нашёл их тела, то обнаружил, что они умерли не от голода или жажды, а именно от страха.
В этом была загадка. Урод не помнил места в воображаемых книгах, которое бы объясняло это, и долго думал о страхе в том, почти ненастоящем мире света. Ибо почему мир по ту сторону лабиринта, в котором есть убивающий страх, настоящий, а его мир ласковой темноты – не настоящий.
Потом он понял ещё одно отличие этих миров: в жизни во тьме не было времени, он отвык
Наконец он привёл в порядок все книги в своей голове, чтобы быть готовым рассказать их людям.
Он опишет русское небо таким, какое оно должно быть, а не то, что видит над собой измождённый и усталый человек, загадочных птиц, что живут в этом небе и управляют ветрами и дождями, и самая главная книга будет посвящена русскому времени, которое то замерзает, то тает, то останавливается, то идёт вспять, а иногда несётся вскачь.
Вдруг он понял, что и люди ищут его. Они входили в лабиринт осторожно и пугливо, их страх капал на камни вперемешку с потом.
Найти ищущих его оказалось не очень просто: они всё время двигались. Думая, что приближаются к Хозяину лабиринта, они путались в переходах, чадя своими факелами. Именно по запаху он находил их путь, но одно дело – идти по следу человека, знающего путь, а другое – поспевать за запутавшимся.
Встреча вышла неожиданной – как раз в той самой пещере, где под слоем золы лежали кости. Урод вошёл в неё с одной стороны, а с другой – вбежали они: мокрые, испуганные, держа в руках оружие – точь-в-точь как те человечки на его воображаемых картинках.
Урод протянул к ним руки и тут же почувствовал, как сталь вошла ему в грудь сразу с нескольких сторон.
Тело его привыкло к подземной жизни так, что урод жил до того момента, когда ему стали отрезать голову.
«Как глупо, – подумал он, – ведь из моей головы будет невозможно извлечь всё то, что я придумал. А вдруг это и есть появившийся за это время новый способ, о котором я не знаю?»
III
(русский слон)
Максим Никифорович Быков спал, и в этом сне перед ним поднимал свой хобот слон.
Он сразу узнал этого слона, потому что когда-то, в прошлой жизни, долго смотрел на него.
Это был весёлый слон, сделанный из русского известняка.
История началась давно: его послали снимать размеры одного храма. Максим Никифорович сразу понял, что это что-то вроде испытания. Он с детства мечтал отправиться на Святую землю, и ему намекали, что кому-то придётся описать храм Гроба Господня.
Начальство понимало, что его безродность в сочетании с трудолюбием – лучшая смесь для путешественника, посланного к святыне.
Поэтому Максима Никифоровича, как невеста, ждал храм.
Отец его сгинул на войне с турками, так и не выслужив потомственного дворянства.
Недостаток знатности он искупал книгами. А в них был особый мир, где «велблуд образом
нелеп», «мышь есть плюгава и пакости деет человеческому роду, порты грызёт и иныя вещи», а вот «ёж круговат образ имать», а ещё «есть живот, глаголемый бобр, кроток и молчалив зело». Зверь крокодил спал с открытым ртом. И к нему подкрадывалась выдра и мазала ему рот своими испражнениями. Брезгливый крокодил поэтому не мог закрыть рот, а небрезгливая выдра залезала через раскрытую пасть и съедала крокодила изнутри.Но больше всего Максиму Никифоровичу нравились истории о слонах, которых он никогда не видел.
У слона не было сустава в колене (какая разница, что Максим Никифорович видел рисунки скелета слона с этим суставом). Древнерусский слон, не имевший сустава, мог спать, только прислонившись к дереву.
Охотники на слонов рубили дерево, и слон падал. На помощь ему приходил другой слон и тоже падал. Слоны лежали и начинали вопити и плакаться. Спасти их мог только мудрый слонёнок, который поднимал их всех, и охотники были посрамлены.
А теперь на стене храма перед ним был одинокий слон и, видать, тот самый, выросший мудрый слонёнок.
Максим Никифорович снимал размеры Георгиевского собора, уже зная его историю.
Храм был построен давно, но непрочно, поэтому он рухнул, превратившись в груду камней.
Его восстановили, но камни были перепутаны. Лица святых перепутались, орнамент был нарушен, а слон вознёсся и теперь трубил гордо, оповещая о чём-то, чего Максим Никифорович не слышал.
Приезжий художник жил в простой избе, – несмотря на летний зной, внутри сруба было прохладно. Пахло нагретым деревом и деревенской пылью, потому что большой старый город был теперь похож на деревню. Среди невостребованных камней, поросших травой, паслись козы.
Поутру Максим Никифорович пил молоко этих коз с мягким хлебом, а потом отправлялся зарисовывать и измерять храм.
И в какой-то момент он понял, что в самом храме заключено послание.
Храм был Вавилонской башней, рухнувшей когда-то по велению свыше, и язык послания смешался, как языки народов, перепутанные во времена строительства башни. Теперь он был сложен заново, но послание осталось, только скрытое в его стенах.
За малую копеечку он договорился с плотником, чтобы тот наделал ему деревянных кубиков. Плотник воспринимал это как чудачество приезжего барина. Кубики были для него детской игрушкой, а для Максима Никифоровича – частями послания.
Он сидел в избе и составлял из разрисованных кубиков храм заново. Святые занимали свои места, и только слон был непокорен. Деревянный брусок с нарисованным слоном кочевал из стены в стену, но не мог занять своё место.
Основная работа была сделана, и время торопило художника.
Он увёз с собой деревянный храм в мешке. Скрипела телега, зной не пропадал, и ему казалось, что кубики в мешке живут своей жизнью, пытаясь сложиться в правильном порядке, но вновь и вновь перемешивались.
Он думал о слонах.
Слоны в России были символом чужого мира.
Их дарили, и это был дипломатический подарок. В бумагах посольского приказа такие подарки назывались «поминки». Поминки были практическими: посуда и сукно, а иногда – кони и ловчие птицы. Слоновий дар был обременителен, но в нём был скрытый пока смысл.
Слонам в северной земле не везло. Жизнь их была печальна и коротка, и даже с телом их была путаница. Хоботом русские звали хвост, а то, что у слона было спереди, именовали «рыло». Ну, или просто «нос», как о слонах писал Афанасий Никитин.