Уроборос

Любое доказательство лежит в контексте. Платок Дездемоны так бы и оставался платком, если бы умелая интрига не превратила кусок ткани в улику. Беспомощная тряпочка привела роковой механизм в движение. Зависть, или что там было, спровоцировала ревность, ревность спровоцировала смерть. Обнаружив царапины на спине партнера или обрывок упаковки презерватива в кармане, многие испытывают ужас. Мысли о возможном обмане изводят, как предчувствие тяжелой болезни. Многие отравляют себе жизнь, годами прислушиваясь к ощущениям, но так и не решаются сходить к врачу. Да, сдать анализ проще. Ваша кровь, в отличие от партнера, не будет хитрить и изворачиваться. Но мы тянем с решительным шагом, потому что определенность убивает надежду. После нее уже не остается беспомощных «может быть, я ошибаюсь», «возможно, мне показалось», «нет-нет, все хорошо», она заставляет голым и беззащитным выйти в мир, в котором, как после блаженных садов Эдема, уже никогда не будет все просто и легко. Только больной и мстительный разум может мечтать о подобном разоблачении. Но Отелло и не был здоров.

Возможно, и Нина уже не была здорова. Каждый новый «платок Дездемоны», который попадался ей на глаза, вновь и вновь объявлялся Егором всего лишь платком, а не тем, чего она боялась. А она и верила с радостью. Егор приходил домой все позже и все чаще отказывался от ужина. И Нина согласно кивала, да-да, понятно, поел в городе, угощали на переговорах. Она всему верила и старалась ни о чем не думать.

Да, между тех, кто дышит и кто мыслит, Нас, женщин, нет несчастней…

И только кричала по поводу и без, все чаще и все отчаяннее.

* * *

Егор лежал в ванной. Он не мог с уверенностью сказать, когда это было, сейчас или десять лет назад, но опять было все. Ужин, телячьи ребра, замаринованные в медовом соусе, приправленные тимьяном и розмарином. Домашний хлеб. Свежая булка с нежным тягучим нутром и хрустящей поджаренной корочкой, оливковое масло, сладкий бальзамический уксус, крупная розовая соль. Мягкий сыр с зеленью в керамической плошке. Подбираешь его деревянным ножом и на ломоть. А ломоть теплый, и сыр тает на хлебе и во рту. Домашний лимонад. Мандарин, лайм и тархун. Красное вино.

Перерыв, сигарета, объятия. Женщина тонкая, гибкая, ласковая. Раскрытая свежая постель, предощущение близости и это нарастающее помрачение, когда уже нет разницы между поцелуем и укусом, когда от прикосновения сладким спазмом сводит все тело, и невозможно ни насытиться, ни остановиться. А теперь он не лежал — парил в воде, его тело ничего не весило, приглушенный свет успокаивал, а из-за дверей, лаская слух, доносился мелодичный женский голос. То ли по телефону разговаривала, то ли песенку напевала… Сущий рай, если бы только его врата не поскрипывали на несмазанных петлях совести.

Егор закрыл глаза. Возможно, в условиях вечности не было проблем с такими понятиями, как «надоело» или «устал». Но обычная жизнь оказалась слишком коротка, чтобы провести ее в добровольном заточении. Это женщине надо защищать, сохранять и преумножать. Она питается уверенностью в завтрашнем дне, ей нужны стабильность и покой для себя и для потомства. Но ему-то что было делать? Его организм вырабатывает миллионы сперматозоидов в день. Куда деваться с этим богатством? В супружескую постель? Но известно, что там будет. Если повезет и что-то вообще будет вместо вечно нытья о головной боли и отсутствии настроения.

Хорошо, ему надоело, ей тоже могло надоесть. Голова, и правда, могла болеть, а ее чертова овуляция не совпадать с его желаниями. Но делать-то что? Если у вас есть совесть, вы еще любите свою женщину и не хотите проблем, вы начинаете сходить с ума. Мужчину создали для того, чтобы он плодился и размножался. Половину первых детей нарожали не от жен, а от Агарей. И ничего. А теперь? Одни проблемы и кровожадный брачный контракт. И кому жаловаться? Грозить кулачком в небо боженьке? Егор не был негодяем, он был таким, каким его создали. Он хотел женщину. Иногда одну, иногда другую. Иногда обеих сразу. Иногда первую встречную, но только не жену.

Нет, есть и такие, кому ничего не надо. Сидят себе под ручку перед камином и, блаженно улыбаясь, годами смотрят на огонь. Но он-то не был моногамным белым лебедем, как она себе придумала. Да, сначала терпел, страдал, держался, а теперь все. Теперь он хотел бабы, секса, тепла и уверенности в том, что он еще живой.

Эта их «одинаковость» с Ниной, эта «похожесть», о которой все твердили, о которой она сама, кажется, не забывала никогда, уже стояла у него поперек горла. Да, они понимали и чувствовали друг друга, как два радара на расстоянии, но что с того? От этого понимания больше не рождалось счастье. Их время вышло.

И ведь он поначалу не стремился ничего разрушать. Он хотел оставить все как есть и просто добавить сверху. Егору недоставало сил опять полюбить жену, которая превратилась в истеричную и подозрительную фригидную крысу. Уходить хлопотно, изменять опасно. Что делать? Почему он должен был отдуваться за то, что первый мудак на земле нажрался каких-то яблок и все испортил? Не Бог проклял Адама, каждый мужчина, знает он об этом или нет, проклинает этого глиняного человечка без ребра. Едет к любовнице и старается не думать ни о жене, ни о расплате. И он так делал, загнанный муж, осатаневший в капкане брака. Потому что хотел жить, и все его ребра были на месте.

Егор задремал.

* * *

— Ты сволочь! Сволочь! Как ты можешь… Я же все знаю, мерзавец! Как ты можешь врать мне в лицо?!! Я знаю, знаю, что ты спишь с ней! Я видела… Видела вас. Вдвоем видела, понятно тебе, кобель!

Удар в стену тяжелым предметом разбудил Нину. Было уже за полночь, день давно закончился, но у соседей, похоже, все только начиналось.

— Я же верила тебе! Верила, ты слышишь, подонок! Я всех на хрен посылала, кто про тебя доносил. И что?! Дура… Какая же я дура! Все же знают. Уже все давно всё знают, шушукаются за спиной! Ты понимаешь, ты, скотина?! Ты опозорил меня! Ты меня предал, все наши годы — предал! Ненавижу тебя…

Еще удар.

— Ненавижу!

Нина поднялась с постели и поплелась на кухню. Не судьба была ей выспаться той ночью. Она долго варила кофе, держалась за самшитовый черенок и рассеянно наблюдала за подходящей черной жидкостью. Сняла турку с плиты, наполнила чашку, добавила коньяк. Отсюда было почти не слышно криков за стеной.

И тут Нина насторожилась. Что-то сошлось во внутреннем подсчете. Не много ли совпало? Сначала эта книга про депрессию, потом Медея, теперь бойня у соседей… Неприятное предчувствие холодной лапой сжало внутренности. Нина посмотрела на часы. Поздновато, конечно, но Егор обычно в такое время еще не спал. Ей ужасно захотелось услышать его голос. Вздохнуть с облегчением. Справиться с тревогой. Нина вышла в коридор и достала телефон из кармана пальто.

Лучше бы она этого не делала.

* * *

Егор лежал в тишине и темноте и смотрел вверх. Время от времени по потолку пробегали отблески автомобильных фар. На его локте лежала женщина, но его мысли были далеко.

Когда плюет на человечество твое ночное одиночество [3] .

Он думал, какая сила свела их когда-то с Ниной. Егор не верил в мистическую чепуху и магию случая, по какой-то причине и с высшей целью соединявших людей друг с другом. Все это казалось ему возвышенной белибердой жадных до эзотерических бредней романтиков, нетвердо стоящих на ногах в этой жестокой и несправедливой жизни. Он сам предпочитал теорию хаоса, из которого одни были в состоянии извлечь для себя выгоду, а другие нет. Однако, наблюдая за Ниной, он все-таки часто спрашивал себя: почему она?

3

Иосиф Бродский. — Прим. ред.