Уроки лета (Письма десятиклассницы)
Шрифт:
Кать, свое письмо “вне графика” кончаю. Знаю, что удивишься всему этому. Да ладно!
Целую. Пиши.
P. S. А ты все: “Левис! Левис! Ах, ох!..” Тьфу!»
«Здравствуй, Катя!
Спасибо тебе за письмо. Теплое оно. Будто с тобой наяву поговорила. Спасибо, что поняла меня. Скоро мы встретимся. Интересно, какими будут наши отношения?
Не удивляйся этому вопросу.
Катя, если бы ты знала, как трудно мне разобраться во всем. Сколько вопросов вокруг, на которые я не могу, как ни стараюсь, ответить! А еще я мнила себя взрослой! Гос-по-ди!..
Помнишь, я писала тебе о вечере в лесу, на “лоне природы”, с Мишей-Чайником? Мы поссорились тогда, кажется. Я, во всяком случае, не хотела говорить с ним на следующий день. Но он, хитрец, пришел к моему окну, спел окуджавский “Синий троллейбус” и спросил меня, что ему делать — здесь троллейбусы не ходят. Потом, уже серьезно, позвал. И вот что дико — пошла ведь. Кать! Понимаешь? Мы пошли с ним на стадион и опять поссорились. Я ушла опять с сознанием его правоты. На стадионе мы продолжили тот, начатый в лесу, разговор. Я строго (!) сказала, что фирменные джинсы и модерновые песенки не главное, хотела уж пуститься в болтовню: “Самое главное, чтоб человек был хороший!” Но он прервал меня: “Ты так думаешь?” “Да, я так думаю. Так, и только так”. И пошла-поехала говорить прописные истины, понимая, что ханжу перед ним и что говорить всю эту муть мне не хочется, а хочется… погладить его по голове… Но я рассуждала и рассуждала, доказывала что-то, и не “что-то” вовсе, а прописные, младенцу ясные, формулы, насчет того, что в человеке все должно быть прекрасно: и лицо, и душа, и одежда… Я ждала, когда он прервет мой фонтан. И он прервал. Спокойно так. И снисходительно:
— Эх, девочка… Да что ты в жизни видела? Что ты знаешь? Что ты понимаешь в людях вообще?..
А мне стало смешно. Оттого, что он сам был шестнадцати лет дитем, и видеть-понимать мог ненамного больше меня. И еще стало почему-то горько… Оттого, что я действительно кроме “LEE” на своих джинсах ничего пока в жизни не видела. Я повернулась и ушла, утешая себя тем, что после этого “веселенького” лета вернусь в Москву особой, уж куда более знающей жизнь, чем та, что визжала от радости, когда вырвалась на вокзале из заботливых родительских рук.
Да, Катька, именно так я думала, возвращаясь в палату.
Так что мучает меня теперь куча вопросов. “Дергают”, так сказать. Это у наших опять новая мода. Скажешь им: “Хорош выпендриваться”, — а они: “Тебя это дергает?” “Дергает”. “Подергает,
подергает и перестанет”. Меня не перестанет. Пока пойму, что к чему…И. Шульженко».
«Привет, Катюшка!
Спасибо за письмо. Ты пишешь, что волнуешься за меня — ерунда. Не надо. Приятно, конечно, но не трепи себе нервы. Да, могу похвастаться, Кать, я уж немного разобралась во всей этой ерунде (а может, и не такая уж это ерунда?).
Позавчера меня позвала к себе Лидия Николаевна. Молчала. Так долго, что я уж было собралась слинять.
Потом спросила, вспыхнув скулами:
— Инна, ты знаешь что-нибудь о Степанове?
— Настолько, насколько можно узнать человека, благодаря необременительному общению.
— Ты не поняла. Он говорил тебе о своей семье, например?
Я хотела расхохотаться и спросить: “Что, алименты платит?” Дура я, да?
А потом мне стало не до смеха. Заноза рассказала, что год-полтора назад умер Мишин отец, а мать быстро утешилась, выскочив замуж за своего давнего “знакомого”. Кать, ты не представляешь, какой портретик отчима Мишки нарисовала мне Заноза. Не хочу и не буду пересказывать все это. Понятно одно — с отчимом Мишка не сошелся, ждет окончания школы, чтобы уйти от них. Уже теперь нередко ночует у друга. Вот такие дела “веселые”, Кать. Я поблагодарила Лидию Николаевну за трогательную заботу о моем юном и незакаленном сердце и пошла к Мише. Просто позвала на танцы. Он был удивленным и немного обалдевшим от этого, а мне больше обычного хотелось дотронуться до его волос… Я, Катька, поняла, что никогда, ни за что не отпущу его от себя, что… В общем, хорошо, что он есть. Мы как-то говорили с ним о том, что такое счастье. Для него это солнечным, солнечным, солнечным весенним утром идти по Калининскому, улыбаться направо и налево, толкаться в молчаливой, но доброй толпе. Просто идти. А разве этого мало?.. Только ты не думай, что это моя жалость к нему. Или причуда. Он мне стал нужен, очень нужен, этот чудной, непонятный, непохожий на других “Мишка-Чайник”. Пусть я буду и “чайница-кофейница” — мне все равно.
Поняла?
Но вообще-то, Катька, после этих “уроков лета” мне станет сложнее, труднее жить на белом свете. Я это поняла. Но не горюю: жизнь — непростая штука и требует к себе серьезного отношения… Говорю, как матрона столетняя, аж противно, да разве не права я?..
Ну, всего тебе, Катька!
До встречи! До скорой встречи!
Твоя Инна Шульженко».