Уроки милосердия

Я не свожу с него взгляда.

— Наказывал тех, кто не мог выполнять свою работу.

— Потому что умирал от голода.

— Не я создал систему, — отвечает Джозеф.

— Но и не сделали ничего, чтобы ее остановить, — возражаю я.

— Что вы хотите от меня услышать? Что я сожалею?

— А как я могу вас простить, если вы не раскаиваетесь? — Я ловлю себя на том, что кричу. — Я не могу этого сделать, Джозеф. Найдите кого-то другого.

Джозеф бьет кулаком по столу, шахматы подпрыгивают вверх.

— Я убивал их. Да. Вы это хотели услышать? Вот этими руками убивал! Довольны? Это вам нужно было знать? Я убийца и за это должен умереть.

Я глубоко вздыхаю. Лео будет злиться, но кто, как не он, поймет, что я чувствовала, слушая, что офицеры ходили в бары и на концерты, когда моя бабушка лизала пол, на который пролился суп.

— Вы не заслуживаете смерти, — сквозь зубы говорю я. — Только не тогда, когда вы этого хотите, поскольку сами такой роскоши другим людям не дарили. Надеюсь, вы будете умирать медленно и мучительно. Нет, на самом деле я надеюсь, что вы будете жить вечно, чтобы ваши поступки съедали вас изнутри еще очень, очень долго.

Я ставлю своего слона на клетку, которую больше не защищает конь Джозефа.

— Шах и мат.

Встаю и ухожу.

На улице я сажусь на велосипед, оборачиваюсь и вижу его в дверях.

— Сейдж, пожалуйста, не надо…

— Сколько раз вы слышали такие мольбы, Джозеф? — спрашиваю я. — И сколько раз к ним прислушались?

Только увидев Рокко за кофемашиной, я понимаю, как сильно соскучилась по работе в «Хлебе нашем насущном».

— Смею ли верить глазам? Кошка вернулась домой. Станет ли булочки печь?

Он выходит из-за стойки, обнимает меня и, не спрашивая, начинает готовить соевый латте с корицей.

Я еще не видела, чтобы в булочной было так многолюдно. С другой стороны, в это время дня я обычно отправлялась домой, чтобы лечь спать. Тут сидят мамочки в спортивных костюмах, молодые люди, что-то яростно печатающие на ноутбуках, группка дам в красных шляпках, которые делят один шоколадный круассан. Я заглядываю за стойку, в корзины, наполненные искусно испеченными багетами, маслянистыми бриошами, хлебом на манке. Неужели такую популярность булочной принес пекарь, занявший мое место?

Рокко, прочитав мои мысли, кивает на пластмассовую табличку «Дом хлеба с Иисусом».

— Толпы стремятся сюда. Лик место святое влечет. Или возможность пожрать, — произносит он. — Богу мольбу возношу. Если вернешься сюда, Мэри охватит экстаз.

Я смеюсь.

— Я тоже по тебе соскучилась, Рокко. И где же эта благословенная женщина?

— В храм возвратилась в слезах. Да, удобренья «Миракл» вряд ли упали с небес.

Я наливаю себе латте в пластиковый стаканчик и через кухню иду в храм. В кухне идеальная чистота. Контейнеры начищены, ферменты аккуратно выстроены в бутылочках по датам, бочонки с зерном и мукой подписаны и расставлены по алфавиту. Деревянная поверхность, на которой я формую тесто, вымыта. В углу, напоминающий спящего дракона, отдыхает миксер. Чем бы Кларк здесь ни занимался, управляется он хорошо.

Я еще острее чувствую себя неудачницей.

Какой наивной я была, когда думала, что «Хлеб наш насущный» не сможет существовать без меня и моих рецептов! Теперь я вижу, как ошибалась. Возможно, что-то и стало другим, но в общем и целом я оказалась вполне заменимой. Возможно, все получилось так, как мечталось Мэри, а я навсегда останусь на обочине.

Я поднимаюсь по ступеням для покаянных молитв и вижу, что она стоит на коленях в зарослях аконита и, натянув резиновые перчатки до локтей, вырывает сорняки.

— Я рада, что ты заглянула. Как раз думала о тебе. Как твоя голова? — Она смотрит на оставшиеся после аварии синяки, которые я прикрыла волосами.

— В порядке, — отвечаю я. — Рокко говорит, что хлеб с Иисусом продолжает привлекать посетителей.

— Наверняка пятистопным ямбом…

— Такое впечатление, что у Кларка работа спорится.

— Так и есть, — прямо отвечает Мэри. — Но, как я уже говорила, он — это не ты. — Она встает и крепко меня обнимает. — Ты уверена, что с тобой все в порядке?

— Физически — да. А в душе? Не знаю, — признаюсь я. — Оказалось, что с бабушкой случилась беда.

— Ох, Сейдж, мне очень жаль… Я могу чем-то помочь?

И хотя представить, что бывшая монахиня окажется замешанной в дело об узнице концлагеря, пережившей холокост, и бывшем нацисте, — скверная шутка, именно для этого я и пришла в булочную.

— Честно говоря, поэтому я здесь.

— Чем могу, помогу, — обещает Мэри. — Сегодня же начну молиться за твою бабушку.

— Все в порядке — я к тому, что, если хочешь, можешь молиться, — но я надеялась на часок занять кухню.

Мэри кладет руки мне на плечи.

— Сейдж, — говорит она. — Это твоя кухня.

Через десять минут духовка уже разогревалась, на талии у меня был завязан фартук, а руки — по локти в муке. Я могла бы печь и дома, но необходимые мне ингредиенты находились здесь — чтобы приготовить закваску, понадобилось бы несколько дней.

Было необычно работать с таким крошечным количеством теста. Еще удивительнее слышать — прямо за стеной — какофонию во время обеденного наплыва посетителей. Я двигалась по кухне, порхая от буфета к полкам, потом к кладовой. Крошила и смешивала горький шоколад и корицу, добавляла капельку ванили. Большим пальцем проделала в тесте углубление, края завернула наподобие витиеватой короны. Оставила подходить, а сама, вместо того чтобы прятаться в задней комнате, вышла в зал поболтать с Рокко. Встала за кассу. Поговорила с покупателями о погоде и бейсболе, о том, как красиво в Уэстербруке летом, ни разу не попыталась завесить лицо волосами. И дивилась, как все эти люди могут продолжать жить своей жизнью, как будто не сидят на пороховой бочке; как будто понятия не имеют, что за завесой обыденной жизни скрывается нечто ужасное.

— Второй раз, — рассказывал мне Алекс, когда я лежала рядом с ним после занятий любовью, — это была проститутка, которая остановилась в переулке подтянуть чулки. Было легче, или так я себя убедил, поскольку в противном случае пришлось бы признать, что все, сделанное мною раньше, — неправильно. Третий раз — мой первый мужчина, банкир, который запирал контору в конце дня. Однажды была девочка-подросток, которая просто оказалась не в том месте не в то время. И светский гуляка, чей плач я услышал на балконе. После этого мне стало наплевать, кем они были. Имело значение только одно: они подвернулись именно в тот момент, когда были мне нужны. — Александр прикрыл глаза. — Как оказалось, чем дольше повторяешь одно и то же действие, не важно, сколько раз отрепетированное, тем больше оправданий ему мысленно находишь.

Я повернулась к нему лицом.

— Откуда ты знаешь, что однажды не убьешь меня?

Он замер в нерешительности.

— Никто не знает.

Больше мы не разговаривали. Мы не знали, что кто-то на улице слушает каждое наше слово, симфонию наших тел. Поэтому, пока Дамиан выбирался из своего укрытия, где подслушивал, и спешил в пещеру арестовать обезумевшего, испуганного Казимира, я поднялась над Алексом, как феникс. Чувствовала, как он двигается внутри меня, и думала не о смерти, а о воскрешении.