Уроки украинского. От Майдана до Востока

Среди них один, лет пятидесяти, с костистым лицом, сидит, закинув ногу на ногу. Второй лысеющий, плотный, лет сорока пяти. Рядом с ним, касаясь бока локтем, похожий на него румяный парень с серыми глазами, его куртка схвачена на поясе белым ремнем. С краю еще двое, одинаково худые и невысокие. У одного по голове проходят две выбритые полоски, такие же длинные заживающие шрамы на щеке.

— Россия уже завоевала пол-Украины, — говорит он. — Перешла все границы. Я лично поломаю ногу каждого москаля, который ступит на нашу землю.

— Ром, ты поясняй, — обращается к нему, двинув локтем, другой, в растянутом камуфляжном свитере. — Имеются в виду путинские, а не народ.

— Виталь, я же с Луганска, — отвечает Рома. — Я у вас один такой, талисман. Мне оттуда звонили ночью: ребята уже вооружились и даже не хотят ждать первого удара. Люди как? Они из подвала вылезут, стрельнут и залезут обратно. Это же партизанская война. Какого хрена Россия полезла? — обращается он ко мне. — Мы встали против чего? Против того, что нам надоело жить бедно. Я трое суток добирался из Луганска на поезде. У меня пуля в плече.

— Мне интересно, — обняв тонкими пальцами выпирающее из штанов колено, говорит Виталь, — обычные русские спрашивают: что делают в Крыму их зеленые человечки?

— Чем ты раньше занимался, до самообороны? — спрашиваю я.

— Я жил в селе, у меня там полгектара земли, я его обрабатывал. С этого и живу. Сажаю картошку, морковку, буряк, петрушку, лук, даже пшеницу сею. Потом картошку складываю в погреб. Конечно же, продаю немного знакомым. А так я ее и жарю, и супчики готовлю, и деруны. У меня брат младший — он жареную картошку хоть три раза в день есть будет! У нас родителей нет, мы сами всю жизнь живем. А на обед готовлю в основном супчик.

— С мясом?

— Ну нет, конечно же. Вообще-то я покупаю куриные крылышки и закидываю в морозилку.

— Россия с Китаем давно друг другу в спину дышат, — говорит Рома. — Самый лучший спецназ у Китая. Если Россия передвинет большую часть войск сюда, Китай пешим ходом ее затопчет. А Путин останется у разбитого корыта. Смотрите, американский крейсер подошел, — перечисляет он, — Турция сказала, что мусульманских братьев не даст в обиду, плюс Польша уже подтянула войска к границе.

— То есть на свои силы вы не рассчитываете? — уточняю я.

— На нашей стороне мир, — отвечают мне сразу несколько голосов. — Мы защищаем свою родину, а они нападают. Значит, у нас дух сильней. А мы рассчитываем только на свои силы — что я ему спину прикрою, а он мне! Мы пойдем москалей голыми руками душить!

— Балаган прекратить! — командует сотник. Все стихают. — У меня в России масса родственников живет. Но если придется воевать… У меня четверо детей, я обязан буду их защитить. — Сказав это, он уходит широкими шагами по ковровой дорожке.

— А я обязан защитить младшего брата и дедушку, — говорит Виталь, и кадык двигается на его тощей шее.

— А что для вас война? — допытываюсь я.

— Кровь, смерть, разбитые семьи, плачущие люди, — отвечает Рома, дергая за веревочку ламинированный бейдж «Стоп, Россия».

— Ну, это ты совсем, — останавливает его Виталь. — Вообще-то я скажу, что война — это, конечно же, деньги и политика.

— Деньги нас не касаются, — говорит Рома. — Нас коснутся только кровь и смерть.

— Этой весной я картошку не посажу. — Кадык снова проходится по шее Виталя. — Если сейчас все будут картошку сажать, так российский сапог пройдет всю Украину и будут вешать везде флаги русские. А если войны не будет, я буду как-нибудь работать во Львове и до следующей весны протяну. И сразу посажу картошку.

— А я кинолог, — говорит Рома. — Тренирую любых собак: от карликового пинчера до боевых. Если будут у нас тут ваши зеленые человечки ходить, я дам ей команду злобы — она на него бросится и руку ему поломает. Это элементарно. Для этого надо просто знать психологию собаки.

— И какова психология собаки? — спрашиваю я.

— Она все время видит в человеке лидера. А человек ищет моменты злобы в ней, чтобы, воспользовавшись ими, научить ее нападать.

— А я энергетик, — говорит вернувшийся сотник. — Обслуживал иностранные представительства и российское посольство в том числе. У меня стажа больше пятнадцати лет. А с электричеством, знаете, бывают случаи, которые невозможно объяснить. Большие разряды могут возникать из ничего. Эти хаотические разряды, блуждающие сами по себе, объяснить никак нельзя — просто возникают на ровном месте… Двенадцатая сотня! — командует он. — Собираемся внизу возле беседки и ждем автобуса!

— Хотите, зигу кину? — спрашивает меня сероглазый молодой человек, натягивая на лицо пятнистую балаклаву.

— Зачем ты этот фашистский жест будешь ей показывать? — спрашивает его Виталь.

— Вы сами говорите, что российские репортеры все врут, так вы их и не провоцируйте, — придвигается к нему комендант Андрей и цедит слова: — Ну як вот так? Я бы на их месте так и подумал — что вы фашисты.

— Вообще-то знаешь, как слово facio переводится с латинского? — с раздражением спрашивает Андрея сотник. — Ты знаешь, что оно переводится как «родина»?

— Я всегда думал, что оно переводится как «пучок», — бурчит тот. — Сегодня фашисты негодяи: коли мы взяли владу, так будем всех давить. Це для мене фашизм.

— Знаешь, в чем твоя проблема? — в упор уставившись на него, спрашивает сотник. — Ты не знаешь, где служишь. «Самооборона» бачишь что такое? Она аполитична, мы не следуем ни за одной из партий. Мы защищаем батькiвщину.

— Да, мы защищаем народ, — отвечает ему Андрей.

Все собрались у беседки. По парковой зоне поликлиники гуляет пронзительный ветер. С неба капает мелкий ледяной дождь. В беседках с решетчатыми деревянными стенками на скамейках сидят бойцы «Самообороны» в балаклавах. За беседкой березы и сосны. Накладной карман черной куртки Андрея выглядывает из рукава красной подкладкой и смотрится нарукавной повязкой. Роман курит, засовывая сигарету в квадратную дырку, которую образовали сломанные верхние и нижние зубы. Губы посинели от холода. Синтетическая балаклава со спущенным низом туго обтягивает его лицо, выдавливая из него ввалившиеся щеки. Наблюдая настороженно за сотником и комендантом, он выпускает в их сторону сигаретный дым.

— Нам потрiбно выявлять шпионов и провокаторов, — продолжает сотник, — разные криминальные элементы. И судить их по закону военного времени.

— Мы не судьи, — негромко заявляет Андрей.

— Мы не судьи, — подтверждает сотник. — Но если по закону военного времени прописан расстрел на месте, будем расстреливать на месте.

— А я хочу увидеть своих детей, — отшвырнув окурок, обращается к ним Роман. — Но я не могу. Если уеду домой я, за мной уедет еще хто-то, а за ним — еще хто-то. Потому что каждому хочется к семье. А что в итоге? Недееспособная армия и отсутствие добровольцев. Я очень соскучився за своими дiтьми! Очень. Я хочу взять их на руки!

— Строимся! — командует сотник.

Сотня выстраивается в несколько неравномерных шеренг напротив беседки. В последней стоит дед с седыми усами и жгуче-черными бровями. Взрослые стоят с виду разобранные, свесив руки. Молодые — выпятив грудь.

— Кругом, марш!

Шеренги рушатся, смешиваются и толпой направляются к автобусу. Заполнившись и закрыв двери, тот выезжает с территории поликлиники. У шлагбаума ему отдает честь дежурный КПП в военной форме, и пока он стоит под дождем, подняв напряженную ладонь к виску, 12-я сотня «Самообороны», только три дня назад покинувшая Майдан и ставшая резервом украинской Национальной гвардии, смотрит на него сквозь автобусные окна, покрытые каплями ледяного дождя.