Ушёл отряд
Шрифт:
Тут и Зотов робко вклинился.
— Я, пожалуй, тоже за то, чтоб по карте. Когда не все ясно, хоть какая, а надежда…
Капитан откинулся на стенку блиндажа, вяло рукой махнул:
— А, какая разница! По карте так по карте. Один хрен — не выбраться нам отсюда.
— Ну нет, так не пойдет, — обиделся Зотов, — не в лапту ж играть собираемся. Надо решение принять и соответственно…
— Вот я и принимаю решение: идти по карте, — сказал Кондрашов, глядя на капитана Никитина, словно впервые видел его. — А вы… Вы готовы принять мое решение? Я имею в виду к исполнению, так, чтобы и ответственность с себя не снимать. Вы и по званию меня старше. Про опыт не говорю… Мое командирство,
— Стоп! — Никитин прервал его на полуслове. — Стоп! О том речи быть не может. Вы же сказали: «решение», и я с вами, то есть всем, чем могу… И если не против, то давайте прямо сейчас и займемся…
Сначала карту крутил каждый к себе, затем все трое сели рядышком, плечо в плечо, в руках Кондрашова циркуль и линейка… Промеры шли и так, и этак, и, когда вдруг выяснилось, что от станции, которую предполагалось захватить, до районного центра каких-то десяток километров, причем хоть лесом напрямик, хоть любой из двух проселочных дорог, Зотов, всадив ноготь указательного пальца в кружочек, означавший райцентр, чуть ли не умоляюще взвопил:
— А? Ударим по району, братцы! Это же… до Москвы слышно будет! Глубокий немецкий тыл, и вдруг нападение на… Считай, на город! Это же как отзовется-то! Ударим, а?
— Чем ударим-то? — спокойно спросил Никитин. — Этим самым местом, что ли? После того как станцию возьмем — если возьмем, — у нас, дай Бог, чтоб взвод остался.
Пальца не убирая, Зотов качал головой, твердя в отчаянии:
— Ведь ближе нас к району никого нету! Хоть бы, не знаю, электростанцию взорвать или что-нибудь…
— Чем взрывать? — это опять Никитин, теперь со смешком.
— Да ладно! Не понимаю, что ли. Но досадно же! И вообще… Почему взвод? Если староста не врет, у немцев там не больше взвода, а нас три сотни…
— Где это ты три сотни насчитал?
Кондрашов обнял Зотова за плечи:
— Угомонись. Про три сотни, будто для прорыва, это я так… Думаю, нам и двух не набрать. Да и что толку, оружия нет, патроны впересчет.
Никитин встал, подошел к печуре, кочергой пошуровал слегка, там и присел на корточки, на тлеющие угли щурясь.
— Есть у меня предложение… По поводу оружия. Еще неделя, и зимник осядет, значит, санный обоз немцев хоть завтра жди. Меньше чем со взводом они не прибудут. Или нам полтора десятков «шмайссеров» лишние? Да еще винтовки… И лошади…
— А что? — оживился Зотов. — Верное дело! Без потерь провернем! Я — за!
Кондрашов молчал. Искоса глядя на профиль капитана Никитина, только сейчас подметил, как он похудел. Вместо щек — впадины, нос торчком, губы словно в полусудороге, как на ветру морозном. Еще подметил, что пострижен капитан аккуратно, выбрит до блеска… Кондрашов сам себе космы подстригал, как вырастали, да и брился через день, и теперь с досадой общупывал колючий подбородок.
— Так как насчет обоза? — спросил Никитин, не оборачиваясь.
— А деревня? — спросил Кондрашов. — Что с ней будет?
— Что-то я не пойму, — тихо говорил Никитин, — у нас война или не война? «Вставай, страна огромная…» — это что, только про нас с тобой или про страну огромную?
Кондрашов встал, подошел к печке, присел на корточки рядом с капитаном.
— Знаешь, ты ведь прав. — Почему на «ты» перешел, сам не понял. — Только объясни мне, почему от твоего предложения у меня на душе погано, я ведь не интеллигент какой-нибудь, понимаю все вроде бы, как и ты…
— Не все, — резко отвечал капитан, тоже переходя на «ты». — Ты сожженные деревни видел? А города, разваленные до кирпичей? А повешенных и расстрелянных? А русского солдата, с автоматом с полным диском чтоб руки вверх поднимал — такое ты видел? А сотню
самолетов на аэродромах разбомбленных, чтоб даже ни один взлететь не успел, — такое вообразить можешь?— Ну, это ты уж того, преувеличиваешь…
— Преувеличиваю? Да я тебе и половины того, что видел и знаю, рассказать не могу, потому что тогда стреляй меня как злостного паникера.
— Что? Так все плохо? Но почему?
— Не спрашивай. Потому что если отвечу, опять же расстреляешь. Не о том мы должны сейчас говорить. Представь себе тигра, который только что сожрал полстада баранов, а почему бараны рог к рогу не встали, о том замнем. Лежит сытый тигр и видит — рядом еще один баран топает. «Пусть пока себе топает», — думает тигр. А что баран думает? А он думает, что вот иду себе, и ничего, значит, ужиться можем. Так вот наша с тобой задача, командир, кроме прямой — фашистов бить, еще у нас задача — мозги баранам прочистить. Между прочим, вот что тебе еще скажу. Давно бы я ушел от тебя, когда б не рана моя позорная. Твоя Зинка, она, конечно, молодец. Только, видать, какая-то железная крохотуля просочилась к ляжке и застряла там. Теперь жиром обросла, и вроде бы ничего. А по-нормальному я только второй месяц ходить могу, чтоб зубами не скрипеть. Потому, когда решали зимовать в болотах, я «за» был не по совести. Не смог бы я с вами никуда пойти, вот и дал слабину.
Откуда-то из-за спины достал капитан флягу, отвинтил крышку, хлебнул, Кондрашову предложил, тот отказался, кочергой вороша уже тлеющие угли в печке.
— Не понравилось мне, как ты насчет баранов…
— Еще бы! — усмехнулся Никитин. — Это наше «зеркало» — Лев Толстой порасписал, как, дескать, «поднялась народная дубина» и хана Наполеону. Не было никакой дубины. Грабили отставшие французские обозы и по домам растаскивали. Армия против армии — так раньше все войны решались. Теперь совсем другой манер. Вся «огромная» должна встать и огромностью давить. С качеством нам уже не успеть. Количеством брать будем. И возьмем! Потому что «огромная». В тылах армии создавать, чтоб кругом сплошные фронты. Чтоб вертелись фрицы, как караси на сковородке. Я ведь еще до войны при больших штабах крутился. Они ж на наших полигонах тактику отрабатывали. Мы думали, что мы шибко хитрые. Раз у них национал-социализм называется, значит, сперва по буржуям ударят, а мы поднасобачимся, приглядимся да и годика через два шарахнем им в спину…
— Ну а товарищ Сталин, он что…
— Он… он всякие донесения читал, по ним и судил. Я к таким донесениям тоже руку приложил, хоть и по малости… Разговорчик наш, командир, горяченьким становится, потому давай-ка вернемся к баранам, хоть тебе и не нравится. Есть у меня одна идейка… Айда назад к карте. Между прочим, никакая это не немецкая карта. То есть не в Германии рисованная, ихняя агентура поработала, потому как зеленый свет был — союзники против буржуев!
Повернулись к столу и враз разулыбались. Политрук Зотов — губы отвисли, глазенки шариками, и такая обида на роже, хоть по головке погладь. Головой замотал…
— Все, что вы тут говорили, товарищ капитан… Я, конечно, против вас ноль без палочки… Оно вроде бы, с одной стороны, и правильно…
Капитан не дал ему договорить, подошел, положил руки на плечи:
— В том-то все и дело, малыш, что одной стороны никогда не бывает, обязательно вторая где-нибудь сбоку. Но вот в чем ты прав: иногда вторую сторону побоку, будто ее и вовсе нет. Делай свое дело и не оглядывайся, при напролом, если дело твое правое. А историки потом разберутся про обе стороны. Так что по поводу моей трепотни не тушуйся. Я раненый. И не только в задницу. Хуже — в душу. Иногда постонать хочется, вот я и постонал немного, а дальше — война. Одна на всех.