Условие. Имущество движимое и недвижимое. Разменная монета

— О чём? — задал Никифоров следующий бессмысленный вопрос. Как будто у них с Филей шло нелепое состязание по задаванию нелепых вопросов и получению не менее нелепых ответов.

— Ты знаешь о чём.

— Но это не значит, что мне с тобой хочется говорить. И потом, разговор окончен, Филя. Почему ты не улетел в Харьков?

— Значит, не окончен, — неестественно улыбнулся Филя.

— Для кого? — уточнил Никифоров.

— Хотя бы для меня, — сказал Филя.

— В таком случае, — Никифорову стало всё это надоедать, — продолжай его сам с собой. Мне некогда. У меня много дел, Филя, — шагнул к лестнице, но Филя неожиданно заступил путь.

Некоторое время Никифоров с изумлением его разглядывал: водянистые, мало что выражающие, глаза, небритые, как бы испачканные в золе, щёки, красные трясущиеся губы, несвежую рубашку, подпирающее рубашку пузцо, покатые бабьи плечи, повисшие, едва ли способные сжаться для удара в кулак, руки. Никифоров подумал: будь пред ним кто угодно, давно бы уже летел с лестницы. И только для Фили исключение. Опять для Фили исключение. Чтобы, значит, Филе не пришла в голову мысль, что Никифоров ударил его потому, что он еврей. «А может, — пристально посмотрел на Филю Никифоров, — он только и ждёт, чтобы я его ударил? Может, в самом деле, врезать ему, и он успокоится, отнесёт всё на счёт несчастной еврейской судьбы, уберётся наконец в свой Харьков? Может, он мазохист на почве своего еврейства и именно этого, завершающего удара по харе, ему не хватает для полного счастья?» Никифоров ощутил протест, всегда овладевающий им, когда кто-то расписывал, как идти событиям, заранее отводил ему определённую роль. Или ему казалось, что кто-то расписывает события, распределяет роли. Значения не имело. В подобных случаях Никифоров поступал не так, как от него ожидали.

Он резко отступил от испуганно дёрнувшегося, заслонившегося от удара, которого не последовало, Фили, уселся, свесив ноги, на подоконник, закурил сигарету. Солнце постепенно покидало колодец двора, воспламеняя окна по верхнему периметру этажей.

— Я понимаю, Филя, — выдохнул Никифоров дым прямо в твёрдый красный закатный луч, отчего луч сделался каким-то пульсирующим, — тебе хочется свести всё к тому, что ты еврей, что тебя, как это будто бы всегда случается с евреями, обидели. Будто бы она предпочла меня единственно потому, что я русский, а тебя отвергла потому, что ты еврей. Будто бы раньше она по причине врождённого интернационализма не различала, кто русский, а кто еврей, но я, подлец, ей объяснил и увёл от тебя. Одним словом, Филя, — мстительно и с облегчением, что наконец-то имеет возможность высказать всё, что думает, закончил Никифоров, — ты хочешь пришить мне антисемитизм, поставить во главу угла, так сказать, национальный вопрос… Ведь так, Филя?

— Что? А… — рассеянно откликнулся Филя, и это не понравилось Никифорову. Ему казалось, Филя должен был ловить каждое его слово. — Нет, — ответил Филя, — во всяком случае я… — недоуменно пожал плечами. — Но если ты сам об этом заговорил, значит, так оно и есть. Да ты сам знаешь, что так оно и есть. Только… зачем сейчас об этом? Я… хотел о другом…

— Да нет, Филя, — с непонятной злой радостью рассмеялся Никифоров, — ты выдаёшь желаемое за действительное. Всё гораздо элементарнее. Дело не в том, что ты еврей, а в том, что ты говно как личность, как мужик! Ты нуль, Филя, посмотри на себя, на кого ты похож? Ты еле закончил этот поганый институт, у тебя нет будущего, ты ни на что не способен, ничего в жизни не добьёшься, это же совершенно очевидно, Филя, кто ничто в двадцать пять, тот ничто до смерти, какая же баба свяжет свою жизнь с ничто? — Никифоров сам не ожидал от себя подобного красноречия, но говорил, говорил, изливая на даже и не пытающегося ему возражать, едва ли не согласно кивающего головой Филю собственные опасения, сомнения насчёт проклятого «ничто», горькое осознание, что всё, что он говорит, вполне применимо к нему самому, что в отношениях с Никсой он сам сделался как Филя: всё готов ей простить, на всё ради неё готов. — Ты тряпка, Филя, жалкая безвольная тряпка! Она послала тебя на х… не потому что ты еврей, а потому что ты говно! Почему такая простая мысль не приходит тебе в голову? При чём здесь мифический антисемитизм? Ты готов видеть этот несуществующий антисемитизм в чистом воздухе, а вот посмотреть критически на себя самого… — Никифоров замолчал, разинув рот. Где только что стоял Филя, на том месте вдруг оказался чистый воздух, тот самый, в котором Филя наблюдал несуществующий антисемитизм. Филя, впрочем, тут же обнаружился, но какой-то укороченный, словно вдруг превратился в карлика. Это было невероятно, но Филя… стоял на коленях. — Ты… что? — испугался Никифоров.

— Отдай её мне! — сказал Филя. — Кроме неё, у меня ничего нет. Ей со мной будет лучше, чем с тобой. Зачем она тебе? Отдай! У тебя же их столько… Я буду всю жизнь… только для неё… Отдай. Родители обещали мне машину на окончание института. Я звонил, сказали, уже оплатили открытку. Хочешь, возьми эту машину, я сам тебе пригоню в Москву, быстро всё оформим.

Только…

Из всего, чего не следовало говорить, этого говорить Филе не следовало больше всего. Никифоров с отвращением обошёл его, неуклюже встающего с колен, поднялся по лестнице вверх, на площадке обернулся. Филя смотрел на него с ненавистью и мольбой. Никифоров подумал, что, пожалуй, этот идиот и в самом деле пригнал бы машину.

— Пошёл вон! — Никифоров едва сдержался, чтобы не пнуть мусорный бачок. Чтобы он, гремя, покатился, расплёвывая арбузные корки и картофельную кожуру. Чтобы мусорная лавина подхватила Филю, унесла прочь.

— Я… наверное, сказал что-то не так, — донёсся до Никифорова голос Фили, — но дело не в словах, и ты это знаешь.

— Не в словах? — по инерции спросил Никифоров. — А в чём?

— В судьбе, — спокойно ответил Филя. Глаза его погасли. В них больше не было ни ненависти, ни мольбы. Вообще ничего не было.

— Возможно, — пожал плечами Никифоров, — называй это как хочешь.

— Ты не понял, — возразил Филя, — она всё равно будет со мной. Просто это сдвигается во времени. Я не знаю, когда это произойдёт, знаю только, что лучше бы произошло сейчас. Нам всем было бы проще. Мне-то во всяком случае точно. И ещё хочу сказать: когда придёт время, я… поступлю с тобой так же, как только что ты со мной. Так что не обижайся.

Никифоров подумал: Филя тронулся.

— Филя, — против собственной воли поинтересовался он, — куда ты сейчас пойдёшь? Где твои вещи? У тебя хоть есть деньги на билет?

— Можешь обо мне не беспокоиться, — странно рассмеялся Филя, — отныне обо мне позаботится судьба! Пока, увидимся, но не обещаю, что скоро! — и, засунув руки в карманы, засвистев что-то весёленькое, беззаботно зашлёпал сандалетами вниз по ступенькам.

«Точно, тронулся!» — Никифоров смотрел из окна, как Филя вышел из подъезда, двинулся по двору, подталкиваемый в спину последним, уже не красным, а малиновым закатным лучом. Филя пересёк двор, приблизился к выходящей на проспект арке. Арка была разинута на уходящее солнце, как алчная пасть. Не оборачиваясь, Филя (словно знал, что Никифоров смотрит), помахал в воздухе рукой, исчез вместе с лучом в высокой светящейся пасти-арке. Никифоров не сомневался: навечно.

11

Затея Джиги была проста, основательна и разумно подла, как сама жизнь. Страна стонала от недостатка бумаги. Джига придумал, где брать бумагу. Бумагу следовало брать у… бумаги.

Как-то, разбирая очередные обязательные экземпляры, Джига наткнулся на невзрачную книжонку, изданную неведомым дальневосточным кооперативом «Культура». Называлась книга: «Источник любви» (психофизиологическое пособие по технологии половой жизни). «Жуткая пошлость и гнусность, — сказал Джига, — волосы дыбом, когда читал. — И, помолчав, добавил: — Золотая книжонка. Надо срочно издать в Москве, пока не опередили. Пока есть спрос».

Никифоров не придал значения этим словам, но через неделю Джига позвал его в свой кабинет, посвятил в план.

У Джиги был дружок — директор типографии. Типография находилась в центре Москвы, фамилия же директора была Алиханян. Типография, естественно, была государственной, но с недавних пор печатала по договорам и кооперативную литературу. Кооператоры сами доставали бумагу. Джига и Алиханян решили бумагу не доставать, а взять… плановую.

Как раз в этом месяце типография по графику должна была печатать сборник какого-то поэта тиражом в двадцать тысяч экземпляров. «Я смотрел вёрстку, — сказал Джига Никифорову, — чудовищная графомания, бессмысленный перевод бумаги. Он там какой-то парторг, что ли, в Союзе писателей, к тому же у него юбилей, а у них на юбилей положено…»

Решили печатать тысячу штук, в выходных данных указать двадцать тысяч, а оставшуюся бумагу тут же пустить на «Источник любви», точь-в-точь повторив дальневосточное издание.

В издательство, выпускающее книгу поэта, было направлено письмо из не то только создающегося, не то уже закрывающегося, одним словом, из мифического кооператива «Книгоноша», председателем которого оказался родственник директора типографии Алиханяна. Кажется, его фамилия была Гуланян. Этот липовый кооператив брался приобрести за наличные невостребованную Книготоргом часть тиража сборника, то есть без малого девятнадцать тысяч экземпляров для «реализации в отдалённых районах Сибири и Крайнего Севера». Издательство, не тешившее себя иллюзиями насчёт популярности поэта, ответило немедленным категорическим согласием. Кооператив «Книгоноша» тут же перевёл деньги на счёт издательства, и таким образом, книга поэта, ещё не будучи напечатанной, уже как бы была распродана в отдалённых районах Сибири и Крайнего Севера.