Услышь мою тишину

Опираюсь ладонями о подоконник, разглядываю проезжающие внизу машины и людей, не по погоде надевших ветровки. Этим летом невыносимая жара ведет жестокую войну с ураганами и ливнями, от вчерашнего дождя не осталось и следа, лишь кое-где парят еще не высохшие лужи.

Волнение превращает кровь в густой кисель, мышцы немеют, мысли расползаются, как пугливые тараканы.

Сверяюсь с монотонно тикающими часами хозяйки, но они не проявляют милосердия — пора выходить, ковылять к остановке и ехать в Озерки.

За очередной порцией боли. За черно-белой мудрой сорокой, которая окончательно разорвет связь между неприглядным Фениксом и Стасей и освободит мою сестру.

За новой встречей с Ником.

Пульс заходится.

Я так и не определилась, с чего начну разговор. Придется импровизировать, и это хреново — «викинг» может прихлопнуть меня одной левой, если я сунусь на запретную территорию.

Глубоко вдыхаю и выдыхаю, поправляю рукава тонкой блузки, забираю трость и телефон и героически хромаю в темноту прихожей.

* * *

Серые коробки Озерков жмутся к чахлым посадкам, отделяющим их от заводов промзоны, на берегу здешнего пруда на разноцветных мотивах покрывал загорают аборигены, изнуренные зноем и духотой.

Троллейбус тарахтит, переводя дух на светофоре, рывком трогается с места и с натугой движется дальше. Он похож на меня — не может обмануть свою природу, крепко держится за спасительные провода и ни на что не способен без них.

Металлический голос призывает пассажиров быть взаимовежливыми, но перепалка кондуктора с безбилетником выходит на новый виток. Покидаю место для инвалидов, цепляясь за поручни, двигаю к средней площадке и, с трудом преодолев две крутые ступени, наступаю подошвами на проросшую сквозь асфальт траву.

Старый район навевает безотчетную тоску, ностальгию по былому, прожитому не мной…

Тянет пылью, бензиновыми выхлопами, стоячей водой и канализацией.

Углубляюсь в загаженные дворы, и чувства ощетиниваются в тревоге.

Я каждую секунду ожидаю наступления «тишины», противного писка в ушах и заброса в сознание Сороки, но этого не происходит.

Надпись о мире остается позади, меня окружают однотипные дома с полотнами развешенного на сушилках белья и хламом на балконах. Напротив подъезда Сороки агрессивно переливается вывеска тату-салона.

Мигрень обручем давит на виски, блузка липнет к вспотевшему телу, на лбу выступает испарина. Опускаюсь на доски сломанной скамейки, озираюсь по сторонам и меня обволакивают заунывные шансонные мелодии, шипение воды и масла, запахи щей и гниющего мусора с близлежащей помойки.

Здесь, в этой беспросветной черно-белой реальности, взрослели и боролись за право быть собой двое мальчишек — Сорока и Ник.

Бесшабашный юный Ник из сна вопреки всему заставляет меня улыбнуться.

Я не подготовилась к разговору, не подобрала к нему ключ. Но человек, обладавший такой улыбкой, не может быть плохим и навредить мне.

Поднимаюсь и, стиснув зубы, направляюсь к белой пластиковой двери.

Созданная кондиционером прохлада обдает лицо и пробирается под влажную одежду, из полумрака проступают кирпичные стены с плакатами, фото и дипломы, шторка с языками пламени и восторженная физиономия девчонки.

— Ты все же пришла! — Она выскакивает из-за стойки администратора и до треска ребер обнимает меня.

— Привет! — Осторожно отстраняюсь и плетусь следом за ней.

Я сканирую помещение в поисках Ника, но кресло в углу пустует.

Проследив за моим взглядом, девчонка поясняет:

— Он скоро будет. Пошел за кофе. За тот закидон он поплатился, отвечаю! Я неделю жестко выносила ему мозги!

— Проехали… — Я присаживаюсь на кушетку и, пользуясь случаем, пытаюсь выведать подробности. — А он всегда такой?

— Ну… в общем да. — Девчонка возводит очи к потолку и чавкает жвачкой.

— У него есть семья? — вырывается у меня; я тут же затыкаюсь, но вопрос не смущает девчонку.

— А что, запала? — Она заговорщицки подмигивает: — Он не женат. У него есть сын, но они не общаются…

Раскрыв рот, перевариваю услышанное, но данная информация едва ли сможет мне пригодиться — Ник даже тут не достиг ничего и облажался — вот и вся песня.

Волна горячего воздуха и городского шума врывается извне, звенят китайские колокольчики, на пороге появляется Ник. Кивнув, он без всякого интереса проходит к своему столику, отпивает кофе и отставляет стаканчик.

Я улыбаюсь, душа трепещет от радости, рвется к другу, мечется и зудит. Щипаю себя за локоть, переключаюсь на плитку под ногами, считаю ее количество вдоль комнаты и поперек.

Предельно собранный, закрытый, устрашающе спокойный Ник обрабатывает руки антисептиком, вскрывает бумажный пакет, извлекает иглы, натягивает резиновые перчатки. Его действия доведены до автоматизма.

Встаю, стаскиваю джинсы, прислоняю трость к изголовью и удрученно плюхаюсь на кушетку — мандраж скручивает внутренности, меня ощутимо трясет.

Ник неотвратимо приближается, щелчком включает лампу, с пристрастием оценивает часть нанесенного им рисунка, садится на стул и смотрит в упор.

— Готова?

Убивающий все живое лед парализует.

— Да… — пищу я, и он приступает к делу.

Антисептик холодит кожу, жужжащее жало впивается в бедро. Закусив губу, я наблюдаю за каплями крови и черной краски, проступающей над новыми линиями, за уверенными движениями Ника, за хитросплетениями орнаментов на его предплечье, испорченных выцветшим партаком.

Это партак — материальное свидетельство существования Сороки на земле. Но наш общий друг достоин большего.

Он оставил после себя иной след — яркий свет в душах. А нам нужно стать лучше и чтить его память именно так.

Птица оживает, обретает оперение, лапы, хвост и опору в виде еловой ветви.

За стеклом наполовину завешенного баннером окна виднеется розовеющее небо — вечереет, скоро салон закроется.

Время, драгоценное время истекает.

Мне нужно заговорить с Ником. Сейчас или никогда.

— Я бы хотела… — хриплю я, и Ник хмуро ждет продолжения.

Прочищаю горло и решаюсь:

— …Поговорить о Сороке.

Он напрягается, выключает машинку, устало откидывается на спинку и изображает учтивость: