Услышь мою тишину
Шрифт:
Я никак не могу смириться с такой Ксю.
Сорока любил ее. А она…
За окнами хлещет косой дождь, поливает крыши припаркованных внизу автомобилей, разноцветные зонтики редких прохожих и рекламные тумбы. Стоянка у ТЦ почти пуста, в кафе и на фудкорте за стеной нет ни одного гостя. Официантки одновременно пожаловались на температуру и сбежали домой, и я вдохновенно протираю столики — за мной никогда не водилось усердия, но иначе я рискую свернуться калачиком на полу и захрапеть.
Окончательно выбившись из сил, опираюсь локтем о стойку и достаю
Он давно уже стал для меня бесполезным немым куском пластика. Сообщений нет…
Дождь разгоняется, ползет по стеклу прозрачными нитями, выводит депрессняк на новый уровень безысходности.
Раскрываю старую папку и рассматриваю Пашины фоторепортажи о жизни — крыши, выщербленный ветрами бетон заброшек, цепочки следов на снегу, черные птицы, сигареты в тонких пальцах, монеты на дне фетрового котелка.
Настойчивая рука дотрагивается до моей сгорбленной спины, я оборачиваюсь и натыкаюсь на приветливую физиономию Ксю, всегда готовую выдать душевную улыбку.
— Влада, давай выпьем корпоративного напитка за счет заведения? — предлагает она заговорщицки. — Спишем недостачу на усушку и утруску.
Я офигеваю, но соглашаюсь:
— Давайте, Ксения Николаевна. — Пыхтя, взбираюсь на барный стул и шмыгаю носом, прогоняя дурацкие слезы.
— «Давай, Ксю», — поправляет она и ставит на столешницу большой капучино с торчащей из крышки соломинкой. — Мне еще далеко до пенсии.
— Спасибо… — мямлю, не поднимая головы — боюсь, что чувства Сороки снова выпрыгнут как черт из табакерки, и я спугну наклюнувшуюся дружбу.
— Плачешь. Тебя что, бросили? — без обиняков начинает Ксю.
— Скорее я, — поясняю и морщусь от обжигающего нёбо кофе.
— Почему? — не унимается Ксю, уперев подбородок в ладонь, и я вскидываюсь.
— В некотором роде я… ну… инвалид. А он — полноценный парень. Шикарный парень.
— Проблема только в этом? — Ее глаза сканируют меня, кажется, Ксю действительно не понимает главного.
Я раскрываю рот, но не нахожу слов — она будто касается моей души. Держит в руках мое сердце, как пугливую мелкую птицу — бережно поглаживает и ни за что не навредит…
Это морок.
Это опыт Сороки, его любовь и абсолютное доверие к ней.
Но меня разбивает внезапная откровенность, и я во всех подробностях рассказываю историю о дружбе втроем, тайном романе с Пашей, моих изменах, загулах, скандалах и гибели сестры. Прошлым летом это началось здесь, пусть здесь и окончится.
Мне почти не больно, лишь где-то в глубине пульсирует что-то живое и трепетное.
— Понимаешь, недавно я снова переспала с ним. Потому что люблю… — каюсь я, заканчивая исповедь, и дрожащими пальцами комкаю стаканчик. — Но… мы не походим друг другу. Он не страдает. С ним все хорошо.
Ксю сверлит меня неподвижным взглядом, и в нем внезапно раскрывается двойное дно — за тихим светом разверзается бездна сожалений, печали и ужасающей боли. Я дергаюсь — то же самое я видела в глазах Сороки и Ника. И в своих бесцветных глазах, отраженных зеркалом.
— Влада, мне посчастливилось много волонтерить в юности. Просто чтобы не сдохнуть. Просто чтобы не сойти с ума… — Ее голос срывается. — Так вот. Иногда веселый и улыбчивый
человек приходит домой и вскрывает вены. И близкие потом искренне недоумевают и корят себя…Стойка уезжает, и я хватаюсь за нее, чтобы не упасть. Ксю сейчас говорила о себе, о своем состоянии? Нет, это невозможно. А мне пора бросать дурную привычку судить других по себе.
— Ты не знаешь, через что тому парню пришлось пройти. Ты не знаешь, какие бесы его сжирают. Ты хоть раз обсуждала с ним случившееся? — убеждает она, и я сознаюсь:
— Никогда.
Ксю смотрит на настенные часы и хлопает себя по коленям:
— Ладно. Гулять так гулять. Слушай, раз уж сегодня так тухло, давай закроемся чуть раньше? Девчонок нет, нас никто не сдаст… Перед тобой мастер душеспасительных бесед. Пригласишь в гости?
Я давлюсь от удивления, Ксю склоняется над кофемолкой, отсыпает в пакетик кофе и подмигивает:
— Ночь долгая!
А я не могу вдохнуть от радости, разлившейся в груди. Мне так нужна родственная душа. Подруга. Сестра. Друг. Разговоры до утра…
Я незаметно смахиваю слезу и неловко спрыгиваю со стула.
44
В этой убогой убитой квартире сто лет не бывало посторонних, но девушка Сороки вот так запросто пришла ко мне в гости. Я растерянно пялюсь на Ксю и сомневаюсь в собственной вменяемости.
Она восторженно рассматривает фотографии в рамочках и Стасины сувениры, читает надписи на зеркале и узнает цитаты из песен, обращает внимание на мой кулон и расцветает:
— У моего парня когда-то был значок с такой фотографией. Он носил его на рюкзаке.
У меня разбивается сердце. Ксю упомянула Сороку, и в ее глазах отразился тот нестерпимый волшебный свет, что исходил от него, когда он рассказывал мне о любви к ней.
Она осторожно возвращает на полку очередную милую вещичку и объявляет:
— Что ж. Пора выпить!
Мы выдвигаемся на кухню, достаем из пакетов краденые сладости и раскладываем их по тарелкам.
— Ого! Раритет! — Ксю с почтением гладит древнюю кофеварку и барабанит по ней ногтями. — Не посмею потревожить ее покой. У тебя есть турка?
— Не знаю… — С готовностью устремляюсь на поиски нужной посуды, но в хозяйкиных шкафах такой экзотики не обнаруживается.
— Пофиг. — Ксю вытягивает сверху большую кастрюлю. — Будем пить эспрессо! Литрами!
За ненадобностью меня временно оттесняют в самый угол, я покорно опускаюсь на стул и наблюдаю за манипуляциями Ксю.
Она оказалась на удивление легкой в общении — ее позабавило отсутствие горячей воды в моем жилище, ведро для подогрева, ковшик на гвоздике в ванной и мое обыкновение принимать ледяной душ. А еще — Стасина толстовка до коленей с изображением Патрика и Спанч-Боба, которую я ношу вместо домашней одежды.
У нее нашлась куча бородатых историй из собственного опыта, их итогом стал вывод, что я живу в царских условиях.
…Ей приходилось видеть жилье и похуже!..
В ней больше нет ничего от той растерянной слабой девочки и распухшим от синяков лицом, чей вид вытолкнул Сороку за грань отчаяния. И в то же время она осталась прежней.