Услышать тебя...

Колька сгоряча согласился, и они отправились к бом­бе. Ребята залегли на безопасном расстоянии и стали смотреть, что будет.

Сначала они шли рядом, потом Колька стал отста­вать. Сергей слышал его прерывистое учащенное дыха­ние. Бомба вырастала на глазах. Она огромная, черная и одним боком лоснится. Помятый при падении ржавый стабилизатор угрожающе задрался вверх. Сочная мед­вежья дудка косо торчала из-под бомбы. На сломанной трубе выступило белое молоко. Вот уже явственно слы­шится негромкое тиканье. Так безмятежно тикают ходи­ки на стене, но, когда тикают часы, мы не слышим, а это тиканье проникало внутрь и тикало где-то в середине живота. Бомба может взорваться в любую секунду. Все существо Сергея противится: ноги наливаются свинцом и сами останавливаются, пот застилает глаза, щиплет между лопаток. Все внутри него кричит: «Не подходи! Беги отсюда что есть мочи! Не подходи! !!»

Сергей скосил глаза и увидел, что Колька в нереши­тельности остановился. Сергею даже показалось, что у него уши стали огромными, как у осла, и зашевели­лись. Колька тоже услышал тиканье. Сергей не остано­вился, он знал, что если остановится, то уже больше не сделает вперед ни шагу. А Колька остановился. Лицо у него только что было потное и красное, а сейчас серое, как солдатский валенок, и расплывчатое. Толстая губа отвисла. На губе блестит капля.

Вот уже до бомбы можно дотянуться рукой. Сергею кажется, что она раскалена докрасна и если дотронуть­ся до нее, то обожжешь руку. И он дотронулся: бомба холодная, это рука горит. Сергей перекинул ногу и уселся на черного зловещего борова. Бомба была такая боль­шая, что ноги не касались земли. Лишь трава щекотала голые ступни. Теперь, когда он оседлал бомбу, стало не так страшно. Захотелось оглянуться и посмотреть на Кольку, но он не решился. Он понимал, что, пока часовой механизм не сработает, по бомбе можно бегать, колотить ее палками, переворачивать — и ничего не случится. По­нимать понимал, но не мог даже пошевелиться...

Негромкое спокойное тиканье становилось все громче и громче и скоро заполнило собой весь мир. Куда-то ото­двинулся лес, остановилось над головой рыхлое белое облако, загородив солнце, перестал шуршать в листве ветер. Весь мир превратился в гигантские часы, которые не тикали, а пульсировали.

И вот, оседлав самую смерть, он понял, до чего же прекрасна жизнь! И стоило ли так легкомысленно швы­ряться ею из-за того, что какой-то дурак обозвал тебя трусом?.. Вот сейчас бомба взорвется, взметнув в небо сноп ослепительного огня и черной земли со свистящими осколками, и от него, Сергея Волкова, ничего не оста­нется. Даже пылинки. И что ему тогда будет за дело, что все признают его храбрым? Вот если бы нужно было взо­рвать вражеский эшелон и самому погибнуть или бро­ситься с горящим самолетом на танковую колонну вра­га — он слышал об этом по радио, — тогда другое дело, а погибнуть вот так, как говорят, «ни за понюх таба­ку»— это было бы величайшей глупостью. И еще ему тогда подумалось, что он совсем не храбрый. Он смер­тельно боялся этой бомбы, но смог победить свой страх. Надо только не дать себе остановиться, заколебаться, как это сделал Колька, в общем-то смелый парень. Здесь, на тикающей бомбе, мысли были точными и отлитыми, как стальные болванки. Это не были мысли ребенка — мысли мужчины. Наверное, надо прикоснуться к смерти, чтобы по-настоящему оценить, чем ты владеешь. Оценить жизнь. И десятилетний Сережа Волков в тот памятный день оценил сполна...

Это безумное тиканье заворожило его, заставило утратить чувство времени, бытия, и он очнулся от истош­ного крика ребят: «Тикай, Серега, тикай!»

Он сполз с бомбы, чувствуя сквозь тонкую рубашку мертвый холод металла. Он не побежал, а пошел к ле­жащему на траве без сознания Кольке Звездину, стал трясти его, пока тот не открыл мутные бессмысленные глаза, повел его, вялого и пошатывающегося, к ребя­там. ..

Бомба взорвалась вечером, когда солнце коснулось вершин сосен. Над железнодорожным откосом взвилось в небо коричневое с огненной окаемкой облако, а потом громыхнуло так, что в домах пораспахивались двери и окна. У Филимонихи —ее дом был крайним — вылетела рама и упала на капустную грядку.

Когда он все это рассказал Лене, она долго молчала. Потом осторожно дотронулась пальцами до его щеки — так муху сгоняют с лица — и сказала:

— Я теперь понимаю, почему ты такой...

— Какой? — спросил Сергей.

— У тебя не было детства. Помнишь, ты меня обо­гнал на мотоцикле, там еще крутой поворот и обрыв, когда я с братом ехала? Это было очень рискованно. А ты смеялся от удовольствия и что-то кричал. Так это, Сереженька, и есть твое запоздалое детство. Оно и те­перь нет-нет да и выплеснется из тебя.

Сергей озадаченно замолчал: как-то он об этом ни­когда не задумывался...

Он очнулся от своих мыслей, почувствовав на себе чей-то взгляд. Оглянулся и увидел прямо перед собой верзилу в новом добротном костюме. Брюки с отутюжен­ными стрелками были заправлены в белые валенки с бле­стящими калошами. Под пиджаком теплый пушистый свитер. Судя по всему, лесоруб. Сергей находился в рай­центре Жарки, а тут кругом леспромхозы. Но с какой стати этот парень уставился на него? Одна рука в кар­мане, на щеках играют желваки.

— Не узнал меня, С. Волков? — широко улыбнув­шись, спросил парень. Ногой он пододвинул стул и без приглашения подсел к столу. Лицо вроде бы знакомое, но не запомнившееся. И если встречался Сергей с этим человеком, то очень давно и мельком.

— Не припоминаю, — ответил Сергей.

— А мы как-то встречались... Ночью на узкой тро­пинке.

Глядя на это крупное с раздвоенным подбородком лицо, темно-русый чуб, Сергей вспомнил морозный зимний день, предательский удар в спину, раскачивающий­ся на ветру уличный фонарь, темное лохматое небо и одиу-единственную звездочку, нашедшую прореху...

Этот парень ночью напал на него несколько лет назад, когда Сергей шел домой.

— За что же ты меня тогда так? — тоже переходя на «ты», спросил Сергей.

— Ну вот и вспомнил, — ухмыльнулся парень. — Ты мне тоже вдарил, будь здоров!

— Мне все же очень интересно, — сказал Сергей.

— Выпьем за встречу? — радушно предложил па­рень и достал из кармана бутылку. — А потом я тебе все по порядку расскажу.

Парень разлил в тонкие стаканы портвейн, они чок­нулись и выпили. Сергей поморщился и отставил в сто­рону недопитый стакан. Он уже пообедал, а пить эту бурду совсем не хотелось.

— Может, коньяку заказать? — предложил парень. Сергей отказался.

— А я тебя часто вспоминал, — сказал парень, глядя на него веселыми глазами. — Ты ведь всю мою жизнь переиначил... Помнишь нашего бывшего управляющего Логвина? Про которого ты фельетон написал... «Техни­ка на побегушках». Так я был у Логвина шофером. Ва­силием меня зовут. Возил его на персональной машине. А когда из леспромхоза пригнали агрегат, так это я на нем по дворам ездил и дровишки пилил... Ты меня тоже в фельетоне-то вспомнил... Ну, так вот, как мой началь­ничек узнал про то, что фельетон будет в газете, так и закрутился, как вьюн!

— Откуда он узнал?— спросил Сергей.

— Начальнику кто-то позвонил из редакции.

— Логвин тебе и посоветовал мне подкинуть?

— Что он, дурак? — засмеялся Василий. — Началь­ник сказал, что если фельетон напечатают в газете, то всю нашу шарашкину контору разгонят. А зарабатывал я там неплохо. Мужик он был понимающий и всегда да­вал подхалтурить... Вот я и взъелся на тебя. Чего это, думаю, он под нас копает? Чего ему, щелкоперу, надо? Я и по телефону тебе звонил. Предупреждал, значит...

— Дурак ты, Вася, — сказал Сергей.

— Был дураком, — не обиделся Вася.

— А теперь что же, поумнел?

— Я тебе, Волков, по гроб жизни благодарен, — ска­зал Василий. — Кем я был при начальнике-то? Пустым местом. Вася на побегушках... Приучился пить, знал, что начальник всегда выручит, если даже за рулем по­падусь. Ну и все ему делал, что ни скажет. Не так его, как жену и ребятишек обслуживал. А когда начали нас шерстить после твоего фельетона, начальнику по шапке, а мне предложили сюда, в Жарки, в леспромхоз... Сна­чала я свету белого невзвидел! Из города-то в этакую глушь. Готов был тебя изничтожить. А приехал — и, веришь, почувствовал себя человеком. Работа нравится. Уважают. Вот назначили бригадиром. Видел у райкома Доску почета? Там пришлепнута и моя физия. Да и в ва­шей газете про меня не раз писали...