Усман Юсупов

Юсупов зажмурился, блаженно втянул в себя воздух, пахнущий близкой весной. Но едва ли не одновременно крестьянское сердце кольнула тревога: вот-вот надо начинать сев, а съезд собрался надолго, едва ли не на две недели; предстоит обсудить множество вопросов, вплоть до мелких, не говоря уже о докладе ЦК ВКП(б) и Средазбюро ЦК ВКП(б), отчетных докладах ЦК и ревизионной комиссии Компартии Узбекистана.

Не один лишь Юсупов тревожился из-за того, что в напряженную пору посевной на местах, — то есть не в служебных кабинетах, а в кишлаках, среди дехкан, вера которых в силу и возможности нового строя прямо зависела от будущего урожая, — не будут находиться они, руководящие партийные работники. Всего в Самарканд прибыло более семисот делегатов — цвет узбекской партийной организации.

До открытия съезда состоялся так называемый сеньорен-конвент — собрание представителей делегации отдельных областей. Юсупов представлял Ташкентскую организацию. Не желающий долго и обстоятельно взвешивать частности, когда ясно главное, он попросил слова и горячо, а потому более сбивчиво, чувствуя, что мысли вот уж поистине опережают русские слова, запас которых у Юсупова хотя и был достаточен, но произносились они трудно, и приходилось останавливать себя, когда хотелось высказаться быстрее и убедительней, и речь становилась еще сложней, так что стенографистка, юная девушка, преисполненная чувства ответственности за едва ли не первое порученное ей дело, даже постанывала, то и дело останавливая стремительный бег карандаша по разлинованной бумаге. Но странно: и ей, уже понимавшей собственную сугубо техническую, как бы изначально бесстрастную роль, было интересно слушать этого черноволосого узбека с высоким выпуклым лбом, с крупными чертами выразительного лица, пусть речь его была далека от адвокатского совершенства, нередко скрывающего пустоту. Он говорил дело. В звучном голосе его жила тревога человека, умеющего видеть будущее и потому предостерегающего от возможных ошибок. Он вспомнил и о трех первых в Узбекистане колхозах, которые были созданы на трудных яз-яванских землях неподалеку от Андижана. Уж где-где, а там нужна рука и глаз партийца: как ни трудны условия, урожаи на колхозном поле должен быть выше, чем у середняков. Вот это и будет лучшей агитацией за коллективное хозяйство. Зримым, осязаемым вещам дехканин поверит скорее, чем самым убедительным словам.

Многие делегаты уже подали заявления с просьбой, чтобы сеньорен-конвент разрешил им выехать на посевную, но Юсупов от имени Ташкентской организации предложил иное: съезду работать по девять часов в день, чтобы исчерпать повестку раньше.

Впрочем, обсуждение докладов проходило настолько остро, с таким накалом страстей, что заседания затягивались и дольше. В Кокандской, Бухарской, Зерафшанской и некоторых других партийных организациях в подборе кадров наблюдалась групповщина, то, что в повседневности носит название — кумовство, а по-местному — ошначество. Слово неуклюжее, но точно выражающее особенности быта: ош — в узком смысле означает на узбекском языке — плов. Годами, путем весьма строгого и придирчивого отбора (в английских клубах, пожалуй, лишь сама форма чопорней) складываются компании, разумеется, сугубо мужские, которые, когда чаще, когда изредка, собираются ради совместной трапезы за ляганом, наполненным янтарным пловом. Это — особенным образом приготовленный рис на бараньем сале со специями, вкуснейшее блюдо, если оно к тому же еще и попахивает дымком от очага, в который подкладывают, опять же с великим умением, соблюдая режим пламени, сухие корявые ветви урючин и вишен. Узбеки давние и высокие ценители плова — яства, которое по праву может быть названо благородным.

На первых порах не всегда хватало у того или иного руководителя мужества и твердости в недавно обретенных взглядах для того, чтобы отстранить от должности несправляющегося или заблуждающегося не просто человека, а такого, который зовется «ошни» — друг, сотрапезник; суть здесь не только в том, что с человеком этим проведено немало приятных часов; суть — в нравственных дружеских обязательствах, возникающих неизбежно в течение многих лет. Нужно было быть сложившимся коммунистом, чтобы переступить через предрассудок.

К слову, Юсупов, как истый узбек, не только любил плов, но и сам прекрасно готовил его, когда выдавалось время, хотя случалось такое не часто.

Фатима Юлдашбаева, комсомолка двадцатых годов, боевая девушка с наганом, впоследствии начальник политотдела узбекской дивизии, в тридцать четвертом году приехала в Москву. Усман Юсупович учился там в ту пору на курсах марксизма-ленинизма и проживал в одной комнате со своим другом Сатты Хусаиновым, драматургом, журналистом, переводчиком Шекспира и Руставели. Хусаинов тоже учился в Москве, но не на курсах, а в Институте красной профессуры.

В ряду воспоминаний Фатимы Ходжамбердыевны остался и дивный плов, который в весьма неподходящих для подобного почти что священнодействия условиях приготовил Усман Юсупович. Что ж до компании сотрапезников, то в нее Юсупов включал всегда всех, кто находился в эту минуту рядом, отнюдь не показного демократизма ради, — и шоферов, и сторожа, а в доме у Юсупова за обеденный стол непременно садилось пять-шесть человек из числа приезжих, и все домашние, и все подчиненные. Думаешь об этом не как о подробности житейской, не как о милой черточке, украшающей характер видного деятеля партии. Важно, что и тут проявилось то качество, которое отличало Усмана Юсуповича с самых первых шагов от многих, кто начинал рядом с ним нелегкий, сопряженный не только с известным самоограничением, но и с ломкой унаследованных от дедов, прадедов взглядов, привычек, обычаев путь коммуниста. Он был дальновиден и потому ясно представлял, к чему приводит безоглядное понимание дружеских обязательств. Юсупов оставил после себя сотни, а то и тысячи людей, которые каждый по-своему и по различным поводам благодарны ему за поддержку и помощь. Он не оставил ни единого, включая собственных шестерых детей, человека, который мог бы сказать, что Юсупов выручил его, вступился за него, пожертвовав принципиальностью партийца.

На IV съезд КП Узбекистана Юсупов приехал, будучи заведующим организационным отделом Ташкентского окружкома партии. Должность, связанная с подбором и расстановкой, использованием кадров. Рядом с Ташкентом, всего в часе езды, находилось селение Каунчи — Янгиюль, где осталось немало тех, с кем вместе бедовали, трудились на хлопковом заводе, с кем не один пуд соли вместе съели. Мудрено ли, что старые знакомцы, движимые извечным и понятным желанием — устроиться в Ташкенте, обращались к земляку, который стал, по еще не изжитому в ту пору выражению, «большим человеком». Однако же Ташкентская организация не услышала на съезде столь серьезных, как другие, упреков ни за то, что называлось групповщиной, ни за ошибки, допущенные в работе по расширению партийных рядов. Была ведь еще и другая, свойственная периоду беда: имущие — кулаки, бывшие баи, — быстро смекнули, что можно замаскироваться, протиснуть в партию, а там, если удастся, пролезть и на руководящие посты. В двух районах Ферганской долины, Бешарыкском и Чуст-Папском, как отмечалось на съезде, органы диктатуры пролетариата превратились на практике в органы защиты классовых интересов байской верхушки. Закономерно, что съезд обязал Центральный Комитет впредь решительно выдвигать на руководящую работу в партийном, советском и хозяйственном аппарате рабочих, батраков и бедняков. Закономерно и то, что одним из секретарей ЦК КП Узбекистана был избран на этом съезде бывший батрак, рабочий, бедняк Усман Юсупович Юсупов. От роду ему еще не было тридцати. Участок ему поручили едва ли не самый трудный — село, коллективизация.

От дедов, прадедов, возделывавших испокон веку поле в засушливом крае, передается новым поколениям бережное отношение к воде, а главное — понимание, что именно вода — первооснова жизни. Если основное содержание истории других народов и политической и социальной — борьба за землю, то для узбеков это борьба за воду, да и то сказать, земли, незанятых площадей и поныне достаточно, но они мертвы до поры, как тот сказочный богатырь, пока его не окропили «живой» водой.

Вот то начало забот о воде, о хлопке, которыми жил секретарь ЦК Юсупов. В его представлении процветающий Узбекистан был прежде всего краем, сплошь покрытым артериями и капиллярами, несущими жизненную влагу хлопковым плантациям. Орошение и расширение узбекских полей совпадало с потребностями всего многонационального народа. Хлопок, который можно было выращивать главным образом в Узбекистане, нужен был молодой Советской стране не меньше, чем хлеб. К весне 1929 года, когда в Самарканде шли заседания IV съезда КП(б) Узбекистана, потребность Союза в хлопке удовлетворялась едва на две трети. Более ста миллионов рублей золотом могла бы экономить ежегодно страна, если бы была достигнута хлопковая независимость. Едва ли нужно пространно рассуждать о том, как ценно было это золото в пору, когда люди (нэпманы не в счет) масло получали по карточкам и искренне радовались ордеру на галоши, выданному фабзавкомом; ясно было, и съезд сказал об этом со всей определенностью, что значительно увеличить производство хлопка в Узбекистане можно лишь на основе социалистического преобразования и индустриализации сельского хозяйства. Борьба за большой хлопок означала, таким образом, борьбу за коренное переустройство всей жизни народа, за социализм.

Так смыкались классовые интересы узбекских трудящихся с интересами всей Советской страны. Не хлопок любой ценой, не хлопок для России, а социалистическийхлопок, продукция социалистического сельского хозяйства, в каждом грамме которой — концентрат всеобщего труда: уральского рабочего, отковавшего лемех для плуга; питерского профессора, читающего с кафедры Ташкентского университета лекции вчерашним чабанам; врача, оставившего дом и практику в Виннице, чтобы лечить джизакских ребятишек от трахомы; маститого режиссера, эстета и чуточку сноба, опекающего первую группу будущих профессиональных узбекских актеров; геодезистов и топографов, белобрысых и дочерна загорелых, шагающих с рейками и планшетами по сланцево-твердым, растрескавшимся такырам, — труд бодрствующего в полночь поливальщика-мираба, которому шестое чувство помогает безошибочно определить срок, когда надо поить землю; усилия миллионов пахарей и кетменщиков; мужество девчонки из земельной комиссии, пробирающейся под свист кулацких пуль из кишлака в кишлак; терпеливость и трудолюбие узбекской женщины, чьи пальцы даже с осенней земли, рассыпавшейся сухими комьями, подберут самую ничтожную дольку волокна.

Но переход к социализму означал и окончательную ломку сложившихся в течение тысячи лет (если считать со времени арабского завоевания Средней Азии и принятия ислама) обычаев, этики, жизненного уклада. Не мог этот процесс свершаться бескровно и гладко, и не одни лишь классовые враги восставали против нового: коллективного хозяйства, раскрепощения женщин, школ, в которых не вдалбливают в детские головы заумные суры из Корана, а учат тому, что земля круглая. Да, был бай, притаившийся, как ему казалось, до поры; революция лишила его богатств, гарема, власти, раболепного преклонения со стороны черного люда. Был полным ненависти мулла, к успокоительным и сладким речам которого относились все с большим недоверием, потому что рядом с мечетью, в красной чайхане, агитаторы-комсомольцы читали лекции о дарвиновском учении и показывали «волшебным фонарем» картинки, разоблачающие лихоимство и ханжество служителей культа. Был кулак, который уже не мог безнаказанно мытарить батраков, жиреть за их счет; все они бесились от злобы, не желая примириться с неизбежным концом.

И была масса — Эшматы и Ташматы в дедовских чапанах, из которых торчала пожелтевшая вата; у каждого в приземистой кибитке, покрытой оплывшей глиняной крышей, дюжина босоногих, чумазых ребятишек, нетерпеливо протягивающих тощие руки, покрытые красными цыпками, к единственной лепешке.

Первые не желали слышать о новом строе. Они могли только ненавидеть и вредить, открыто ли, тайно ли.

Вторые сердцем чуяли, что правда на стороне тех, кто назывался «большевик», узбекским устам проще было произнести «балчибек», — кто уже дал беднякам землю и воду, прислал не требующего платы фельдшера и запретил баю, уже закидывавшему было глаз за бедняцкий дувал, увести в свои гарем двенадцатилетнюю любимицу дочь. Но воспитаны они были в слепой вере и покорности, на которых с добавлением изрядной толики крови замешен ислам; убеждены были, что за земной юдолью последует вечное блаженство для души в мире потустороннем. Мудрено ли, что подчас и рваный халат прижимался к плечу, обтянутому блестящим бекасамом.