Успех
Шрифт:
Из многих необычных и сбивающих с толку черт моего названого брата — обостренного ощущения собственной несостоятельности, мрачно-навязчивой озабоченности психологическим климатом, обидчивого жадного стремления к поддержке и привязанности, вульгарности, которую природа придала даже вполне реальным ужасам, под влиянием которых сложился его характер, — я моментально остановился на одной как абсолютно основополагающей для его облика. Его юмор всегда, с самого начала, был ироничен. Ироничен — ничего веселого, причудливого, радостного, облегчающего, дерзкого: сплошная ирония. (И он никогда не был по-настоящему забавным. Боже упаси.) «Мои ботинки слишком жмут, — сказал я как-то утром, — день ото дня все больнее». «Болезнь роста», — пробормотал Теренс. Как-то раз мы с ним увильнули от пикника, который устраивала воскресная школа, и мама ханжески предложила нам съездить навестить мою старую няню, которая уволилась и жила в деревне. «А ты чего ждал? — сказал Теренс
Кто обворовал его? Чья это вина? Или он отказался от него сам? Пока мы с вами, дети, бросались навстречу морскому прибою, грозе, солнечному свету, он оставался меланхоличной манящей фигурой на берегу, потерянно бродящей по хрусткой гальке. Таким я тебя вижу, Теренс, — я, вобравший твое прошлое, его пафос и его страхи. Но теперь твое прошлое совершенно никому не нужно, это только помеха, поношенное платье, хлам; твой пафос труслив и унизителен, это нечто слезливое, банально-слащавое. Вот почему у тебя нет друзей или кого-нибудь, кто мог бы тебя защитить; вот почему от тебя не будет никакого проку ни на работе, ни где-то еще; вот почему ты такой психованный, почти сумасшедший; вот почему ты лысеешь и у тебя выпадают зубы; причина этого лежит в смеси жалости к себе, отвращения к себе и самолюбия — и вот почему никто тебя не любит.
Еще несколько штрихов: 1. Его безалаберность. Вполне привычная картинка — сидящий Терри елозит сигаретой в до блеска вымытой пепельнице. Где в конечном счете оказывается пепел? На полу, на стуле, у него на коленях, в волосах, ушах? 2. То, что можно было бы назвать растяжимостью норм его личной гигиены. Он плещется в ванне не больше двух-трех раз в неделю, хотя всегда, и с неизменной жизнерадостностью, по пятницам. Совершенно уверен, что от него пахнет. Пожалуйста, обратите внимание на удушливую вонь из его комнаты. 3. Его прогрессирующий алкоголизм. Напитки, против которых я ничего не имею и обычно держу дома, включают шампанское, «тио пепе», легкие ликеры и некоторые дорогие вина. И чем в результате забита моя квартира? Пивом, отвратительной дешевой бурдой, «ячменными винами», домашним шерри, бросовым спиртом — и Теренс, который, рыгая, в тоске, мечется, как загнанный зверь, натыкаясь на мебель и углы. 4. Его наглая праздность. Он один из тех, кто всегда питается готовыми продуктами, — я никогда не ем дома, — но разве он хоть раз выбросил после себя грязные банки, вымыл за собой посуду? Он из тех, кто ходит в рваной одежде, покрытых коркой грязи башмаках, с ног до головы усыпанный перхотью, но разве он хоть когда-нибудь воспользовался пылесосом? (Представьте также мое изумленное омерзение, когда что-то из груды его грязного белья вторгается в опрятную галактику моих вещей.) 5. Его пагубное пристрастие к наркотикам. Поскольку он aficionado [9] гашиша — который (вы только представьте себе) называет дрянью, — гнусные, обличающие его запахи постоянно исходят из его комнаты, которая сама по себе — настоящая преисподняя, замусоренная смолистыми катышками, скрученной сигаретной бумагой и пропитанными никотином картонными трубочками. (Что касается меня, то из наркотиков я предпочитаю кокаин и мандракс — оба слишком дорогие для Терри.) 6. Его присутствие, сам факт его бесконечно длящегося присутствия.
9
Любитель (исп.).
Почему он просто не уберется прочь? Убирайся. Убирайся, Терри. Убирайся из моей комнаты, моей квартиры, моего города, моего мира, моей жизни и никогда не возвращайся назад.
5: Май
I
Возможно, у моей жизни есть твердое дно, ниже которого мне никогда не опуститься.
Лето уверенно прокладывает себе дорогу, что означает: я уже два года как
совершеннолетний. И впервые передо мной начинает брезжить какая-то слабая надежда. Я просыпаюсь рано в своей глядящей на север кровати, курю и наблюдаю за тем, как утренние тени меняют свои очертания на крышах домов. По вечерам я читаю и пью, сидя за своим письменным столом, пока последние остатки дня не исчезают из комнаты. Потом иногда напоследок выхожу прогуляться, поглазеть на иностранцев. Мне кажется, что я мог бы вынести большую частицу этого бремени — быть может, ненамного, но большую. В эти дни, даже в часы пик, улицы имеют какой-то целеустремленный вид; каждый с готовностью потворствует смене сезонов — трюку, с помощью которого мир хочет убедить нас, что все начинается снова.Утром прошлой субботы я выбрался на уличный рынок на Портобелло-роуд в поисках дешевого электрического чайника, чтобы держать его у себя. (Грегори чертыхается, когда я рано начинаю шебуршиться на кухне. Говорит, что ему необходимо выспаться. Большое дело. А кому не надо? Даже мне.) Замудоханный хиппи, которого я уже не раз видел, тоже был здесь. Он стоял рядом со мной, у лотка лудильщика, с двумя небольшими, плоскими, перевязанными веревкой чемоданами. «Инструмент покупаете?» — спросил он у замотанного в шарф египтянина за прилавком. Нет, они никогда не покупали инструменты. Никогда! Трясущийся, обезвоженный организм замудоханного хиппи выразил род протеста; на его растрескавшихся губах запеклись кусочки блевотины и непереваренной еды (а я-то еще считал, что у менятяжелое похмелье). Моих лет, в отсыревшем пальто, он стоял, блуждая взглядом по оживленным улицам так, словно целый кусок жизни только что уплыл у него из рук. Я не такой, подумал я; со мной такого никогда не произойдет. Кто знает? Возможно, у моей жизни есть твердое дно, ниже которого мне никогда не опуститься. Так что покамест я не стал задумываться над тем, кто защитит меня, когда я буду нищим, лысым и безумным.
— Итак, попытаюсь угадать, чего вам хочется, — сказал мистер Стэнли Телятко, секретарь регионального профсоюза, своим бесконечно невозмутимым и зловещим голосом.
— И чего же мне хочется? — спросил я.
— Вам хочется стать помощником старосты ячейки печатников, — продолжал Телятко, мельком взглянув на мистера Годфри Иа, замсекретаря регионального профсоюза.
— Почему же мне этого хочется?
— Потому, черт возьми, что вы не хотите, чтобы вас уволили.
Услышав это, я занервничал. Диспозиция на данный момент такова: я сижу в своем закутке с полным ртом жевательной резинки, дымя как паровоз, нацепив по скрепке на каждый ноготь (и засунув в жопу линейку).
— Правда?
— Без вариантов. Три года, не больше, до перевыборов, а тогда вам даже светит стать старостой, если только чего-нибудь не учудите. По нашим меркам, это долго, у нас уже тоже были сокращения.
— Двадцать процентов по всему региону, — сказал мистер Иа.
— Правда ли, мистер Телятко, — спросил я, — что, если мы вступим в профсоюз, парочку из нас собираются вышвырнуть?
— Само собой. По крайней мере двух из пяти специалистов по продажам вышвырнут, это точно. Их необходимо вышвырнуть, чтобы остальные могли получать предусмотренные профсоюзом ставки. Если бы они уже состояли в профсоюзе, с ними никто ничего не мог бы сделать. Вот почему теперь вы хотите поработать на нас. Поработайте для нас, и вам не грозит оказаться на улице, когда ваша контора вступит в союз.
— Неужели? И Джон Хейн обо всем этом знает?
— Это кто такой? — рассмеялся Телятко.
— Джон Хейн, завотделом.
— Вот как?
В этот момент мистер Иа, которому чрезмерное ожирение явно мешало дышать, вытащил из оттопыренного накладного кармана записную книжку и сказал:
— Как насчет специальной подготовки?
— …А что? — спросил я.
— Вы подготовленный специалист?
— Ну, я считаюсь здесь кем-то вроде стажера.
— Нам это и так известно. По вам сразу видно. Вы только послушайте: «Стажер». Гор, этот парень просто блеск. Я имею в виду, тебе не придется быть… Киром Харди, чтобы обработать его.
— Простите.
— Вы прошли курс обучения по продажам? — продолжал мистер Иа.
— Нет.
— Стенографии, машинописи или чего-нибудь в этом роде?
— Нет.
— Работали в провинции?
— Нет.
— А где-нибудь еще?
— Нет.
Но я рыжий, и мой папаша убил мою сестренку.
— Это плохо, — сказал мистер Иа. — Как думаешь, Стэнли?
— Конечно плохо, — ответил мистер Телятко, закрывая свои влажно блестящие глаза. — Все они здесь никудышные — не обижайтесь, Терри, лично к вам это не относится. Никто здесь ни хрена не смыслит в продажах. Вы это сами знаете. А настоящих продавцов держите подальше от работы. Вы, вся ваша команда, не могли бы и бесплатного билета продать, не созвав перед этим конференцию. От вашей публики меня тошнит. Любая задница, которая может поднести к уху телефонную трубку, становится кем? Продавцом, специалистом по продажам. Такая профессия. Такой род занятий.