Успехи ясновидения

Эта драма - произведение таинственно значительное, из тех, что предопределяют судьбы множества людей, вполне далеких от литературы. Впрочем, таких людей в нашей стране нет. Кому, например, не случилось хоть на троечку написать сочинение о протесте Катерины против чего-то там отжившего - а ее, мол, самоубийство означает на самом деле стремление русского народа к чему-то очень хорошему? А пока мы в невинности ума, кто во что горазд, перевирали драму - драма потихоньку переиначивала нас.

Что молоденькая бездетная купчиха влюбляется издали в привлекательную наружность одетого лучше других молодого человека и мечтает по ночам о том, как славно было бы покататься с ним по Волге - "на лодке, с песнями, либо на тройке на хорошей, обнявшись", - это, согласитесь, в порядке вещей. Обычная игра природы с человеком. Что, подстрекаемая обстоятельствами, а также малодушным мужем и легкомысленной золовкой, она частично осуществляет свою мечту - дело тоже обыкновенное. Такого свободолюбия, такого протеста и в "Декамероне" сколько угодно. Что избитая, затравленная, опозоренная женщина убегает из дому, где постановлено свести ее в гроб, и бросается в речной омут, когда и возлюбленный от нее отступается, - так ведь и выхода нет другого, если жизнь тошнее смерти. Вспомним хоть карамзинскую "Бедную Лизу": вольнолюбива ли она?

Удивительно, необыкновенно - и страшно важно - только то, что Катерину - в отличие от бесчисленных неверных жен мировой литературы -никто не обвинил, не уличил.

Сама сказала, и не мужу сказала - всем.

Чувство чести, ей самой непонятное, - чувство чести, а не просто честность или там правдивость, не раскаяние, не впечатлительность повышенная, не страх загробного наказания - как бы ни старался автор намеками на эти причины помирить Катерину с публикой, - чувство чести, еще раз скажу, переживаемое как непереносимый стыд от разлада тела с душой, заставляет эту женщину крикнуть о своей вине на всю улицу (как впоследствии чувство чести погонит Родиона Раскольникова на Сенную площадь, но это будет еще не скоро, к тому же Раскольников - мужчина и дворянин). Кто бы подумал, что невежественная, с полудетским умом, простолюдинка предпочтет призвать на себя позор и гибель, чем унизиться, позволив телу, под видом исполнения долга, предать решение души. (Островский на первом представлении "Грозы", глядя, как Никулина-Косицкая бросается в ноги Кабанихе, шептал, побледнев: "Это не я, не я: это - Бог!") Революционно-демократические критики - люди молодые - так прямо и писали, недоумевая искренне: что стоило Катерине промолчать, притвориться? Глядишь, еще и попользовалась бы счастьем, ведь ее Борис Григорьевич не собирался так скоро уезжать из города Калинова. Как им было догадаться, чего ей стоило? Литература предпочитала не замечать тут бездны, обходясь демоническим лицемерием пушкинской Лауры: "Мне двух любить нельзя", демоническим цинизмом лермонтовского Печорина: "Она его уважает, как отца, и будет обманывать, как мужа... Странная вещь сердце человеческое вообще, и женское в особенности!". Не знаю, как других, а русских женщин, выходит, создали Господь Бог, Островский и Тургенев...

Театр и школа, опираясь на достижения литературной критики прошлого века и советской так называемой науки, сделали, кажется, все от них зависящее, чтобы Александр Николаевич остался навсегда каменной обрюзглой фигурой в кресле на площади: складки халата отчетливей, чем выражение лица.

Для современного театра, как известно, драматическое сочинение все равно что консервная банка с полуфабрикатом: банку вскрыть, содержимое разогреть, добавить - по вкусу - соли, сахара, специй, выложить на блюдо, украсить свежей зеленью...

Школа, напротив, из натуральных продуктов художественного творчества производит витамины в виде легкоусвояемых микстур и порошков. Какой витамин самый полезный для детей в данной исторической обстановке - В1, скажем, или В2, или В12 - решает наука, то есть партия, а в отсутствие партии госбезопасность.

Я окончил школу в 59-м году. Нам прописывали В1: несколько капель Добролюбова на стакан воды из оттепельной лужи и столовую ложку рыбьего жира:

"... Развязка драмы - самоубийство героини, которым она проявила свой отчаянный, хоть и бессильный, протест против "темного царства"".

При Брежневе рыбий жир заменили хлористым кальцием:

"Религиозные предрассудки заставляют молодую женщину воспринимать светлое человеческое чувство любви, как наваждение, соблазн, смертный грех... Но драма завершается нравственной победой Катерины... В образе Катерины, по мнению Добролюбова, воплотилась "великая народная идея" - идея освобождения..."

Ну а для нынешних десятиклассников Добролюбов признан вредным (он, оказывается, "смотрел на любовь Катерины так же не по-русски легко, как и Борис") - а хороша для них сырая вода, прямо из-под крана, однако принимаемая с молитвою: "Пройдя через грозовые испытания, героиня нравственно очищается и покидает этот греховный мир с сознанием своей правоты: "Кто любит, тот будет молиться"... Смерть освящается той полнокровной и жизнелюбивой религиозностью, которая с детских лет вошла в душу героини..."

Стало быть, и на экзаменах теперь станут требовать таких же завываний. Несчастные дети, право!

Странная вещь, непонятная вещь: сколько огнетушителей направлено на русскую классическую литературу, - а она не гаснет. Воплощенная в русской литературе великая надежда на правду: вот суметь бы ее понять, суметь бы высказать ее внятно, и сразу откроется, что жизнь имеет смысл, не унизительный для человека, - эта надежда все еще жива. Авторы русской литературы и воображенные ими герои все вместе как бы поддерживают некий нравственный небосвод. И он, как ни странно, до сих пор не обрушился.

ПРИНЦИПЫ ТУРГЕНЕВА

Ученик Пушкина - учитель Чехова - современникам литературным Тургенев был чужой. Не припомнить, чтобы еще кого-нибудь лучшие писатели так самозабвенно ненавидели, так отважно презирали. Замечательные статьи, стихотворения и романы сочинены с надеждой уничтожить или хоть умалить Тургенева - опровергнуть, высмеять, заклеймить. При этом никто не осмелился отказать ему в таланте, а что касается бесчестных якобы его поступков сами обвинители не очень-то верили в свою правоту.

По-видимому, литераторов отталкивали как раз те черты, что завораживают публику: неограниченность неверующего ума, всепрощающая ирония, вопрошающий взгляд, ни на чем не настаивающий голос.

Обыкновенные люди, почти сплошь хорошие, в глубине волнующего пейзажа много и превосходно говорят о самых разных вещах; при этом некоторые мужчины влюбляются в женщин, а некоторые женщины - в мужчин, и входит призрак счастья... Тут вмешивается судьба: ластиком стирает с бумажного листа самых привлекательных персонажей, оставляя автора в горестном недоумении.

Жизнь - сказка, смерть - развязка, только и всего, а разгадки не ищите, - кто из идеологов тут не вознегодует, кто не бросит в лицо: дескать, с кем вы, Иван Тургенев? чей вы враг, чей друг? какое оружие рекомендуете?

Как Толстой ему кричал:

– Я не могу признать, чтобы высказанное вами было вашими убеждениями. Я стою с кинжалом или саблею в дверях и говорю: "пока я жив, никто сюда не войдет". Вот это убеждение. А вы...

Между тем убеждения у Тургенева были, причем он, в отличие от Толстого или Достоевского, никогда их не переменял. Вот, на первый случай, одно из самых глубоких:

"... Всякая любовь, счастливая равно как и несчастная, настоящее бедствие, когда ей отдаешься весь..."

В тургеневской России только смерть и любовь - непоправимые бедствия; все остальное летит к лучшему, а наиболее ценное от века прекрасно донельзя: природа, речь и женская душа...

Не может быть, чтобы Тургенев сочинил такую страну. Она определенно существует. Вот только не мы в ней живем - она кое в ком из нас длится.

Как в глубине странного мозга, ради необыкновенных размеров будто бы сохраняемого безумной наукой под формалином, за стеклом, - ария m-me Виардо.

ТЮТЧЕВ: ПОСЛАНИЕ К N. N.

Из ранних, не волшебное - но самое страстное сочинение Тютчева:

– - - - - - - - - - Когда в толпе, украдкой от людей, Моя нога касается твоей, Ты мне ответ даешь - и не краснеешь!

Ученый комментатор подсказывает: стихи обращены, вполне возможно, к одной из будущих жен поэта - к m-me пока еще Петерсон, урожденной графине Ботмер. Как бы ни было, дама великосветская, и странно, что претендент (предположим наугад - субтильный, маленького роста, высоколобый, в очках) заигрывает с нею столь незатейливо. Ее ответные поощрительные телодвижения тоже нелегко вообразить при данных обстоятельствах - не "под длинной скатертью столов", как в романе "Евгений Онегин", а в толпе - стало быть, в гостиной, в бальной зале, в каком-нибудь мюнхенском Королевском саду... Кругом сплошь люди с предрассудками, невольники чести. Мизансцена хуже чем рискованная - тривиальная, во вкусе Дантеса, так сказать.