Успехи ясновидения
Шрифт:
Жизнь устроена гораздо, как бы сказать, проще, лучше и пригодней. И беллетристам от нее мало проку.
...Человек отлично устроен и охотно живет такой жизнью, какой живется".
Мировая война и ее такие же ужасные дочери обучили его этой окопной беспощадной, бесшумной стилистике: ребячество - играть с Пошлостью в прятки, а в жмурки - дурной тон. Крикливую магию подобных игр - изыски какого-нибудь Александра Блока - он передразнивал грубей, чем убогую ерунду всех этих монтеров, управдомов. На каждом шагу отчаянно шпынял, мстительно пародировал, все не мог рассчитаться. Дар достался ему как долг обиды.
"Вот
Из чего можно заключить, что наш прославленный поэт считал это чувство за нечто высшее на земле, за нечто такое, с чем не могут даже равняться ни строчки уголовных законов, ни приказания отца или там матери. Ничего, одним словом, он говорит, не действовало на него в сравнении с этим чувством. Поэт даже что-то такое намекает тут насчет призыва на военную службу - что это ему тоже было как будто нипочем. Вообще что-то тут поэт, видимо, затаил в своем уме. Аллегорически выразился насчет военной трубы и сразу затемнил. Наверно, он в свое время словчился-таки от военной службы..."
(Ай, молодца, клоун! Ай, класс! Так и надо гражданину Блоку. А теперь вместо него попляши на горячих угольках сам-друг с гражданкой Ахматовой, спиной к спине, - вот вам на старость и вечность железный двойной ошейник, забавный в школьном учебнике выйдет параграф, - так сказать, во вкусе Достоевского: и скверный анекдот, и вечный муж, - поделом и ей... Адски ловкая, между прочим, комбинация.)
Михаил Зощенко - вероятно, единственный из всех писателей - не верил в трагизм (и упразднил его в бессмертной повести "Мишель Синягин"), и не боялся на свете ничего - кроме приступов страха.
Но Джугашвили его разгадал - храбреца, гордеца, дворянчика, офицера: обругать, как собаку, ни за что, на всю страну - моментально сломается и навсегда. Тем более, что товарищи по перу не останутся в стороне - прогонят из литературы в толчки. Клоун, кажется, любил поголодать? Вот и пусть поголодает.
"Эта отрубленная голова была торжественно поставлена на стол. И жена Марка Антония, эта бешеная и преступная бабенка, проткнула язык Цицерона булавкой, говоря: "Пусть он теперь поговорит"".
Бродит по Сестрорецкому кладбищу раздраженная тень, трогает тростью прутья ограды.
БОГ И БРОДСКИЙ
И, по комнате точно шаман кружа,
я наматываю, как клубок,
на себя пустоту ее, чтоб душа
знала что-то, что знает Бог.
Немного теории
18 февраля 1964 года на улице Восстания, 38, в заседании Дзержинского райсуда города Ленинграда состоялась непродолжительная дискуссия по важнейшей философской проблеме. Лучшие умы человечества на протяжении ряда столетий бились над проблемой этою тщетно, - и вряд ли она будет решена до скончания веков, - однако упомянутая дискуссия дала практический результат - скверный, но важный.
Само собой, я говорю о знаменитом эпизоде знаменитого судебного процесса над тунеядцем и окололитературным трутнем Иосифом Бродским. Цитирую опять-таки знаменитую запись Фриды Вигдоровой:
СУДЬЯ: А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?
БРОДСКИЙ: Никто. А кто причислил меня к роду человеческому?
СУДЬЯ: А вы учились этому?
БРОДСКИЙ: Чему?
СУДЬЯ: Чтоб быть поэтом? Не пытались кончить вуз, где готовят... где учат...
БРОДСКИЙ: Я не думал... я не думал, что это дается образованием.
СУДЬЯ: А чем же?
БРОДСКИЙ: Я думаю, это... от Бога...
СУДЬЯ: У вас есть ходатайства к суду?
БРОДСКИЙ: Я хотел бы знать, за что меня арестовали?
СУДЬЯ: Это вопрос, а не ходатайство.
БРОДСКИЙ: Тогда у меня ходатайства нет.
Сценка вошла навсегда в историю - и не только в историю русской литературы. Что-то очень похожее происходило в 399 году до нашей эры в Афинском горсуде с околофилософским трутнем по имени Сократ, - согласитесь: наш тунеядец держался не хуже.
И дальнейшая вся его жизнь показала, что он был человек мужественный, к тому же очень умный, - но интеллектуальная храбрость, сверкнувшая в этих простодушных и вежливых репликах, - сказанных посреди враждебной толпы, перед лицом серьезной опасности так спокойно, - никогда не перестанет меня удивлять. Словно его не обрабатывали с момента рождения, то есть почти 24 года (и перед тем его родителей столько же) самой передовой в мире идеологией!
– в стране карликов и вечных детей он ведет себя как совершеннолетний нормального роста.
СУД УДАЛЯЕТСЯ НА СОВЕЩАНИЕ. А ПОТОМ ВЫХОДИТ И ЧИТАЕТ ПОСТАНОВЛЕНИЕ:
Направить на судебно-психиатрическую экспертизу, перед которой поставить вопрос, страдает ли Бродский каким-либо психическим заболеванием и препятствует ли это заболевание направлению Бродского в отдаленные местности для принудительного труда.
То есть предыдущий диалог дал повод заподозрить, что подсудимый притворяется умалишенным. А может быть - и не притворяется:
СУДЬЯ: Есть ли у вас вопросы?
БРОДСКИЙ: У меня одна просьба: дать мне в камеру бумагу и перо.
СУДЬЯ: Это вы просите у начальника милиции.
БРОДСКИЙ: Я просил, он отказал. Я прошу бумагу и перо.
СУДЬЯ (смягчаясь): Хорошо, я передам.
БРОДСКИЙ: Спасибо.
Асклепий северных наших Афин, конечно, не подвел родную Фемиду поставил диагноз благоприятный: "В наличии психопатические черты характера, но трудоспособен. Поэтому могут быть применены меры административного порядка".
Немного практики
Да, не слабый это был указик Президиума Верховного Совета - майский, кажется, 1961, что ли, года. Он прикреплял намертво интеллигента к государству - заклепав зазор, то есть отменив воображаемый Юрьев день: лица так называемых свободных профессий должны быть приписаны к учреждениям; поэтом можешь ты не быть, но служащим - обязан; либо чиновник, либо преступник, - третьего не дано; картинки рисуешь, стишки сочиняешь?
– это дело; только пойди сперва попаши - а когда докажешь компетентным органам, что твоя художественная самодеятельность - а, главное, ты сам - не лишние для государственной пропаганды, - что ж, тогда вступай в соответствующий творческий союз, и там партбюро позаботится, чтобы с тобой обращались сообразно выказанному усердию.