Уставшее время

Он был рад, что ушел оттуда. Старик был совсем не тем, за кого себя выдавал. Было в нем что-то… необъяснимое. Будто нереальное. И, несмотря на панамку, — мефистофельское. Митя догадался, что старику нужен камень, который лежал у него, Мити, дома в потайном закоулке старого комода. Если верить словам инфернального старика, это тот самый камень, который принадлежал когда-то княжему дому Рюрика, а потом мирно почивал восемь веков в Мати-Сырой Земле. Он не дался в руки археологам, значит, ждал кого-то определенного, и не Митя им теперь владел, а камень владел Митей…

Тут он вспомнил, что находка лежит вовсе не дома в тайнике, а в кармане брюк. Митя достал камень и стал смотреть в его прозрачную глубину. Он увидел маленькую точку в центре треугольника, быстро растущую и заглатывающую его целиком. Подчинившись ее безграничной власти, Митя снова уплыл в безмятежное море забвения.

Но море не хотело его принимать. Его волны с легким шорохом настойчиво гнали его назад, и он не мог им сопротивляться. Скоро он понял, что никакого моря вокруг нет, а певучие волны лишь привиделись ему в грациозном обмане грез. Только нежный шорох был настоящим. Это шелестела на вечернем равнинном ветру высокая, густая трава, окружавшая его со всех сторон. Он сидел на зеленом бархатистом ковре недалеко от дуба, под которым лежали его вещи — рюкзак и сумка с этюдником. В руке он держал камень и пристально смотрел в него.

Митя встряхнулся, сбрасывая набежавший сон, и осмотрелся вокруг. Солнце спускалось к горизонту, тени удлинялись, равнина медленно вечерела и выцветала. На часах была половина девятого, но ему казалось, что он очень долго и крепко спал — целую вечность, и ему снился удивительный сон, в котором он прожил этот день во второй раз, и совсем по-другому.

Он поднялся с земли, спрятал камень поглубже в карман, подхватил вещи и отправился в обратную дорогу.

Около дома его встретил отдающий вандализмом сюрприз. Аккуратной пешеходной дыры в заборе больше не существовало. Вместо нее неприветливо ощерилась огромная брешь, в которой легко могли разминуться два броневика. Выломанные доски лежали в стороне. Навстречу Мите вылетел Сережа с восторженным воплем аборигена прерий. Возбужденно размахивая руками, он ввел его в курс дела. Оказалось, пролом в заборе — работа Эдика, темной личности с третьего этажа, занимавшейся бизнесом. Сегодня Эдик переполошил весь дом, приехав на новой машине (Мите показалось, что он уже слышал сегодня об этом). Его сопровождали два огромных пацана со страшными лицами (выражение Сережи). Они-то и управились с забором за пару минут, в запале отхватив от него лишние метры. Потом Эдик заперся с ними дома, а шокированной общественности, шатавшейся по двору, выставил полящика водки на обмыв.

Все это Сережа радостно вывалил перед Митей и, вцепившись в него мертвой хваткой, потянул к застолью. Сбоку дома горел костер. Заправлял всем Матвей. Рядом с ним на куске бревна сидел Егор Пантелеймоныч, худосочный, но жилистый пенсионер с беспокойным характером. Мирная жизнь на заслуженном отдыхе была для него сущим мучением, поэтому он подался в оппозиционеры. Вступил в Партию недовольства режимом (ПНР — в народе недовольных партийцев называли пионерами) и даже занял какой-то мелкоответственный партийный пост.

Напротив Пантелеймоныча сидели два юных создания: Илья, студент девятнадцати лет, обитавший на шестом этаже с больной матерью, и девушка, изящно расположившаяся на куртке ухажера. Митя знал ее имя — Анна. Иногда встречая ее, он каждый раз поражался тому, с какой легкостью красота находит дорогу в убогие места, вроде их пропащего двора, и одаряет собой увечные души этих мест.

— Просим к нашему шалашу, — закричал изрядно хмельной Матвей. — Будешь почетным гостем на именинах сердца. Фужер гостю!

Мите вручили полный стакан. Он свалил в стороне свою туристическую поклажу и подчинился этикету. Выпив за долгую жизнь Эдиковой машины, подыскал местечко на траве и приготовился влиться душой в теплую компанию мирно вечеряющих соседей.

Пахло печеной картошкой и огурцами. Матвей выкопал из углей несколько картофелин и, обжигаясь, перебросил Мите. Пантелеймоныч отломил для него полбатона хлеба и достал из пакета несколько пузатых, пупырчатых огурцов.

— Как твоя голова? — спросил Матвей.

— Голова? — удивился Митя. — В порядке. Почему тебя интересует моя голова?

— Вот те на! — сказал Матвей. — Выставляет меня из квартиры из-за своей больной головы, не дает смотреть «Русскую одиссею», а сам опять исчезает до ночи со своими живописными аксельбантами!

Митя слушал изумленно. Он был потрясен способностью Матвея проникать в чужие сны и принимать их на свой счет. Или ему тоже снилось что-то подобное? А может, это был не сон и он в самом деле раздвоился? И где тогда искать отпочковавшуюся половину, в каких краях она теперь бродит? Но, с другой стороны, эта половина никуда от него не сбегала — он поочередно был ими обеими.

— Это абсурд, — сказал он, тряхнув головой. — Я отказываюсь обсуждать эту тему с человеком, не отличающим аксессуаров от аксельбантов. Налей мне еще.

— Ты прав. Водка — лучшее лекарство от абсурда. — Матвей нежно провел рукой по коробке с водкой и достал новую бутылку. — Пантелеймоныч, а ты чего засушенным богомолом сидишь, подставляй посуду, партийные дела завтра на свежую голову будешь решать.

— Хм! На свежую… — пробурчал Пантелеймоныч и с показной неохотой подставил стакан. — Эх, молодежь! Чего обмываем, хоть знаете?

— Пантелеймоныч, не надо политики, ум-моляю, только не сегодня. Лучше смотри на небо и любуйся звездами.

— Это я всегда успею. Ты мне лучше скажи, уважаешь ты нынешнюю власть или нет?

— Я тебя уважаю в данный, чисто конкретный момент, и властями ты меня не запугивай. Я сам себе власть. Они, — Матвей ткнул пальцем вверх, — мне не указ.

— Чего мне тебя запугивать — они тебя уже тыщу раз и без меня на кол насадили. У тебя и без меня глазенапы выпучены на весь белый свет. То-то заливаешь их, чтоб совсем не выскочили.

— Ну, это ты брось, Пантелеймоныч, свою антиалкогольную пропаганду. В приличном обществе находишься. У нас такие разговоры не приняты. Уж лучше валяй, говори, чем тебе тачка Эдика не по нраву. Она тоже — происки режима?

— А ты как думал? — прищурился Пантелеймоныч, оппозиционно воодушевляясь. — Ты анархист, Мотька, много чего в толк не возьмешь. Если это каждый, кто захочет, всякий сосунок и засранец будут на своей личной тачке разъезжать — знаешь, что со страной будет?

— Социалистический капитализм будет, — мрачно ответил Матвей и добавил: — Загнивающий.

— Во-во. Понимаешь ситуацию, значит, только прикидываешься. Если я сяду на колеса, ты сядешь… хоть это и сомнительно, всякая кухарка сядет за штурвал — где тогда у нас будет голова, а где ноги? Кто страной править будет, если все начнут разъезжать на драндулетах и торчать в пробках? — .Пантелеймоныч поднялся с бревна. — Ну, ребятки, заканчивайте тут без меня. А мне на покой пора.

— Плюнь ты на эту политику, Пантелеймоныч, — пьяно крикнул ему вслед Матвей, успевший перебраться куда-то в темноту. Видимо, уже устроился на ночлег. — Не для нас с тобой она существует. Значит — что? Правильно — ее вообще не существует. И потом…