Устрица
Шрифт:
Бьерн взволнованно посмотрел на жену и, ничего не сказав, утопил педаль акселератора…
К одиннадцати утра в день похорон, намного раньше намеченного времени, ее двухместный спортивный «Корветт» притормозил в Архангельском переулке, бывшем Телеграфном, у Храма Феодора Стратилата. Машка любила в это время года быть в Москве. Наверное, конец мая напоминал ей о начале самостоятельной, хотя в то время и не вполне еще самостоятельной, но вполне уже взрослой жизни. Ей нравилось, что московское лето, исходя из свидетельских показаний календаря, еще не началось, но вокруг, в самой сердцевине так любимого ею города, в его нелепейших и ни на какие другие непохожих, кривоватых со случайным загибом переулках уже бушевала зелень недобитых концом века гигантских лип и тополей со зрелыми и набравшими
Утренняя служба в храме заканчивалась, и народ, перекрестившись по последней, потянулся к выходу на Архангельский.
— Укороту на них нету весь ход людям загородили… — Голос справа прервал мечтательно-грустное Машкино настроение. Обращен голос был явно к хозяину спортивного «Корветта» — ярко-красного металлика, знаку новой ненавистной жизни.
Машка равнодушным движением повернула ключ зажигания и, сдавая пару метров назад, повернула голову в направлении Чистопрудного бульвара. Оттуда, завернув в переулок, вышел русоволосый худощавый мужчина лет под сорок, с дипломатом в руке и в легкой ветровке, и бодро зашагал в Машкину сторону. Он быстро приближался, и она могла теперь хорошо его рассмотреть. Слегка сутулый… русая борода… Но что-то неуловимо знакомое, очень хорошо знакомое когда-то, присутствовало во всем его облике. Машка вгляделась внимательнее — глаза! Все те же глаза чистого небесного розлива. Никакой возраст не мог скрыть такие глаза… Колька! Это был Колька, Коля Объедков, отец Николай…
Она протянула руку и приоткрыла дверь напротив себя. Поток майского ветра подхватил и распахнул красный дверной парус до отказа. Огромный букет белых роз в целлофановой упаковке, купленных ею утром у себя в Брюсовском, куда она переехала после смерти отца, лет пять назад, купив для мачехи квартиру с евроремонтом, соскользнул с пластикового пакета, в котором лежала дурацкая подушка, и упал прямо на асфальт, под ноги худощавому мужчине. Тот нагнулся, поднял букет с земли, не распрямляя спины, заглянул в машину и протянул его Маше:
— Это твое, Устрица? — глаза его смеялись…
Машка вышла из машины, обогнула ее сзади и подошла к мужчине:
— Коля… — Она обняла его и прижалась щекой к ветровке. — Отец Николай… Сколько же мы с вами… — Она вопросительно посмотрела на него: — С тобой… не виделись?
Отец Николай погладил Машку по голове и тихо произнес:
— Двадцать лет, Устрица, двадцать долгих лет…
— И видишь, как встретились… — Она продолжала стоять, прижавшись к нему. — На Дашиных похоронах…
— Никто, Маш, не вечен… — Отец Николай мягко отстранил ее от себя и взял дипломат в другую руку. — Мне нужно еще успеть переодеться, Машенька. Дашу отпевать буду. Наши попросили, ты ведь знаешь, как все ее любили. Она в этот приход ходила, Феодора Стратилата, ну а настоятель местный не стал возражать, чтобы я приехал. Только потом ты отвезешь меня? — Он взглянул на часы. Часы были прямоугольной формы, желтого металла, очень стильные, и Машка моментально это отметила: она отлично ориентировалась в эксклюзивной моде, тем более что похожие, если не такие же самые часы, были у Бьерна. — На Юго-Запад, по пути на Хованское, просто нам надо поговорить… Об очень важном…
— Конечно, Коля… — Она заглянула ему в глаза. — Скажи мне…
— Потом, Устрица… Я знаю, что ты тоже хочешь со мной поговорить. Все потом… — Он крепко сжал Машке плечо, повернулся и пошел к Храму…
Через десять минут подъехал автобус ритуальной службы с черной полосой по бокам. Заплаканная родня в черном вышла оттуда и стала дожидаться, пока выгрузят гроб. Оттуда же, из автобуса, вышли Лерка с Левой и еще несколько их одноклассников: Митька Раушенбах, Вадька Егиазарян, Ирка Берестова с мужем. Лерка обняла Машку и заплакала:
— Пятидесяти еще не было… — Она кивнула на Левку. — Моложе его… — Лева послушно стоял рядом, опустив голову.
«Как же она его свинтила… — подумала Машка, глядя на бывшего мужа, покорно ожидающего приказа подхватить гроб. — Ему бы сейчас революция какая-никакая подошла — враз бы очеловечился и сам бы, наконец, начал управлять собственным счастьем…»
— Здравствуй, Устрица… — Ребята подошли к Машке и по очереди поцеловались.
В это время выгрузили гроб и стали заносить его в храм. Даша лежала строгая, бледная и молодая, лишь нос немного заострился и открыл неизвестную раньше горбинку, делавшую
школьную учительницу биологии похожей на аристократку, чья внезапная смерть раскрыла истинную тайну ее происхождения…— Это Дарья Павловна, ваш новый классный руководитель и учитель биологии, — представил ее директор школы и строго посмотрел на шестой «Б» поверх очков…
За окном кабинета биологии стояло первое сентября 1972 года. Стояло в том месте, где Брюсовский упирался в Герцена…
— Даша, — шепнула Лерка и толкнула Машку локтем. Училке было лет двадцать пять, не больше. Она открыла журнал, улыбнулась и сказала, хорошо и просто:
— Познакомимся, друзья?
Вадька Егиазарян толкнул Машку сзади линейкой в спину и прошептал:
— Классная тетка, да?
Не поворачиваясь к нему, Машка шепнула в ответ:
— Сейчас проверим…
Началось знакомство по журналу.
— Бурташова!
Лерка встала и тут же села. Дарья Павловна улыбнулась:
— Вайль!
Машка встала, посмотрела на портрет Дарвина над Дашиной головой, затем окинула учительницу холодным взглядом и спросила:
— А какой зверь у вас самый нелюбимый?
Даша снова улыбнулась и ответила:
— Машенька, самый нелюбимый мой зверь — головоногие моллюски: улитки, мидии и устрицы. У меня на них пищевая аллергия. Особенно на устриц. Кстати, они грубочешуйчатые и изменчивы по форме.
— В таком случае, я — устрица, — во всеуслышанье объявила Машка и села на место, очень довольная тем, как все вышло.
Класс грохнул… Вместе со всеми смеялась и Даша. С того момента началась любовь класса с Дарьей Палной. Но, назначив тогда саму себя устрицей, Машка так до конца двустворчатым моллюском и осталась…
— Истинно, истинно говорю вам: наступает время и настало уже, когда мертвые услышат глас Сына Божия и, услышав, оживут. Ибо, как Отец имеет жизнь в самом себе, так и Сыну дал иметь жизнь в самом себе. И дал ему власть производить и суд, потому что он есть Сын человеческий… — Отец Николай, в черной до пола рясе, с кадилом в руке, необыкновенно красивый в этой храмовой строгости, продолжал читать из Евангелия: —…И изыдут творившие добро в Воскресение жизни, а делавшие зло — в Воскресение осуждения…
Родня в черном и люди вокруг перекрестились, и четыре тетки из приходского хора затянули:
— Со святыми упок-о-о-й, Христе, душу раба-а-а Твоего, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконе-е-е-е-чная-я-я…
Машка неумело перекрестилась вместе со всеми и подумала:
«Что-то очень важное в жизни я все-таки упустила…»
Ее никогда не привлекало православие. Что-то насильно-жестокое, натужное и искусственное присутствовало во всей этой коленопреклоненной и челобитной режиссуре. Нельзя сказать, что и лютеранство, с которым она довольно тесно соприкоснулась за годы жизни в Стокгольме, особенно растревожило ее адвокатское нутро, но были все же в нем — и она не могла этого не заметить — сдержанность, достоинство и пусть порой стерилизованное — этого она тоже не могла упустить из виду, но вежливое внимание к каждому прихожанину, рассматриваемому местным пастором как отдельную личность. Да и учителей у нее по этой части особенно не обнаруживалось. Русскую маму свою Машка знала только по сохранившимся фотографиям — та умерла, когда дочери едва исполнился годик. Валентину Рахметовну, татарку, новую гражданскую жену отца, а впоследствии законную мачеху, женщину сколь хищную, столь и безликую, но, тем не менее, вовремя успевшую на исходе мужских лет завоевать расположение отца своим выбритым налысо, на мусульманский манер, лобком, интересовали в основном его деньги, получаемые им не столько за бесконечно издаваемые научные труды и публикации, сколько за работу в качестве признанного международного эксперта на аукционах Сотби и Кристи. Что же касается самого отца, Дмитрия Георгиевича Вайля, этнического потомка давным-давно обрусевшей немецкой семьи, то как к вере со всеми ее видами, подвидами, отрядами и классами вероисповеданий, так и непосредственно к Господу Богу Отцу Небесному, а также к хорошо известному верующей общественности Сыну его и, соответственно, их Святому Духу он имел отношение наипрямейшее — понимал про все это настолько, насколько требовал раздел «Мифы и легенды Древней Греции» в объеме читаемого им на истфаке МГУ курса истории искусств.