Утешительная партия игры в петанк

Мы сидели на заднем сиденье, и Алексис крутил пальцем у виска.

— Если я вижу мигающие фары, я и тебя разгляжу, дурачок.

И все же послушайте! Это важно, то, что я вам говорю! Если что-то в вашей жизни причиняет вам страдания, бегите от этого, дорогие мои. Со всех ног. И побыстрей. Обещаете?

— О'кей, о'кей… Будем делать, как утки, не беспокойся…

— Шарль?

— Да?

— Как ты его терпишь?

Я улыбнулся в ответ. Мне было весело с ними.

— Шарль?

— Что?

— Ты понял, что я сказала?

— Да.

— А что я сказала?

— Что боль — это хорошо, потому что она позволяет нам выжить, но что ее надо избегать, даже если головы уже нет…

— Подхалииим… — простонал мой сосед.

Чем ты прикончила себя, Анук Ле Мен? Здоровенным молотком?

13

Она жила в девятнадцатом округе, рядом с больницей Робер-Дебре. Шарль приехал на час раньше. Прошелся по маршальскому бульвару, [115] вспоминая сухощавого месье, построившего ее в восьмидесятые годы. Пьера Рибуле, своего преподавателя по градостроительству в Инженерном институте.

115

Кольцо бульваров, носящих имена наполеоновских маршалов, так называемые бульвары Маршалов.

Подтянутый, красивый, умный. Который так мало и так хорошо говорил. Он казался самым человечным из всех преподавателей, но Шарль так и не посмел к нему подойти. Рибуле родился за окружной, в дрянном доме, темном и затхлом, и так и не смог этого забыть. Он часто повторял, что, творя красоту, мы приносим «очевидную пользу обществу». Советовал плевать на конкурсы и стараться возродить здоровое соперничество между мастерскими. Открыл им «Гольдберг-вариации», «Оду Шарлю Фурье», тексты Фридриха Энгельса и, главное, Анри Кале. [116] Он строил для человека, для людей: больницы, университеты, библиотеки, достойное жилье на месте бывших ашелемов. И умер недавно, в семьдесят пять лет, оставив после себя множество осиротевших строек.

116

90 «Гольдберг-вариации», или четвертая часть «Упражнений для клавира», И. С. Бах. «Ода Шарлю Фурье», А. Бретон (1896–1966). Анри Кале (1904–1956), французский писатель (настоящее имя Раймон-Теодор Бартелмесс), большинство его романов о жизни простых парижан первой половины XX века.

Именно о такой карьере для Шарля, наверно, и мечтала когда-то Анук…

Он повернул назад и стал искать улицу Аксо.

Прошел нужный ему дом, поморщившись, толкнул дверь какого-то кафе, заказал кофе, который не собирался пить, и прошел вглубь зала. У него опять прихватило живот.

Застегивая ремень, увидел, что дошел до последней дырки.

Подойдя к раковине, вздрогнул. Этот тип в зеркале, что за ужасный вид… да ведь это ты, несчастный!

Последние два дня ничего не ел, ночевал в офисе, раскладывая «кушетку трудоголика» — большое пропахшее табаком полиуретановое кресло, не высыпался и не брился.

Волосы (ха-ха!) отрасли, круги под глазами стали темно-коричневыми, голос звучал насмешливо:

— Ну же… Смелее… Последняя остановка на крестном пути… Через два часа мы с этим покончим.

Оставил монету на стойке и вышел на улицу.

* * *

Она была взволнована не меньше его, не знала, куда девать руки, провела его в безупречно чистую комнату, извиняясь за беспорядок, и предложила что-нибудь выпить.

— У вас нет кока-колы?

— Ох, все я предусмотрела, но вот этого не ожидала никак… Хотя…

Она вернулась в коридор и открыла шкаф, пропахший старыми кроссовками.

— Вам повезло… Кажется, дети не все выпили…

Шарль не решился попросить льда и выпил свою микстуру теплой, одновременно спрашивая, чуть ли не любезным тоном, сколько у нее внуков.

Услышал ответ, вникать не стал, уверил ее, что это потрясающе.

Он не узнал бы ее, если бы встретил на улице. Помнил хорошенькую брюнетку, скорее полноватую и всегда веселую. Помнил, что у нее была пышная задница, и они часто это обсуждали. Еще она подарила им «Бал в замке Лаз» [117] на сорокапятке. От этой песни Анук была без ума, а они в конце концов ее возненавидели.

117

Le Bal des Laze, песня Мишеля Польнарефа, где говорится о несчастной любви лирического героя к аристократке Джейн, которая танцует на балу со своим женихом, лирический герой должен быть повешен на следующее утро.

— Да помолчите же вы. Послушайте, как красиво…

— Черт, да когда же его наконец повесят, этого парня?!? Мам, мы больше не можем…

Странная копилка, эта память… Джейн, Анук и жених… Вдруг вспомнилось…

Сегодня ее волосы были невообразимого цвета, очки в вычурной оправе, и, ему показалось, что она чересчур сильно накрашена. Под подбородком выделялась разделительная линия тонального крема, брови нарисованы карандашом. Тогда он был не в том состоянии, чтобы думать об этом, но позже, вспоминая то утро, а уж он будет его вспоминать, он поймет. Женщина, активная и кокетливая, готовясь к встрече с мужчиной, который не видел ее больше тридцати лет, не могла поступить иначе. Ну правда!

Он сел на кожаный диван, скользкий, как клеенка, и поставил стакан на подставку, для того и предназначенную, между журналом судоку и огромным телевизионным пультом.

Они взглянули друг на друга. И обменялись улыбками. Шарль, обычно сама любезность, тщетно старался придумать, что бы ей сказать такое приятное, комплимент какой-нибудь, ну хоть что-то, чтобы разрядить обстановку, но увы! Сейчас это было выше его сил.

Она опустила голову, покрутила кольца на пальцах и спросила:

— Так значит, ты архитектор?

Он выпрямился, открыл рот, собираясь ответить… и…

— Расскажите мне, что произошло, — вырвалось у него.

Кажется, она почувствовала облегчение. Плевать ей, архитектор он или мясник, не могла она больше держать в себе то, что собиралась ему рассказать. Только поэтому она и донимала эту воображалу-секретаршу… Найти кого-то, кто знал Анук, рассказать, скинуть с себя этот груз, сбагрить его кому-нибудь, покончить со всем этим, чтоб никогда больше не вспоминать.

— С чего начать?

Шарль задумался.

— Последний раз я видел ее в начале девяностых… Точнее не скажу, не помню… — Он тряхнул головой и улыбнулся, — вернее, стараюсь не вспоминать… Она как обычно пригласила меня на обед, отпраздновать мой день рождения…

Сильви кивнула, приглашая его продолжать. Ее благожелательность выглядела жестоко. Словно хотела сказать: не беспокойся, не спеши, торопиться ведь некуда, сам знаешь… Теперь уже точно некуда.

— …то был самый грустный из моих дней рождений…

За год она сильно постарела. Лицо стало одутловатым, руки дрожали… От вина отказалась и вместо этого курила сигарету за сигаретой. Она о чем-то меня спрашивала, но мои ответы ее не интересовали. Врала, уверяла, что Алексис в полном порядке и передает мне привет, хотя я знал совершенно точно, что это ложь. И она знала, что я знаю… На ней был запятнанный свитер, он пах… не знаю… горем, что ли… Смесью табака и одеколона… И только в один момент она оживилась, когда я предложил ей как-нибудь съездить вместе на могилу Нуну, где после похорон она ни разу не была. Ой, конечно! Отличная мысль! — обрадовалась она. Ты помнишь его? Помнишь, какой он был милый? Ты… Слезы хлынули из ее глаз и потопили все остальное.