Утонченный мертвец (Exquisite Corpse)

Жаркое солнце сияло в безоблачном небе. Слушая Оливера, я рассеянно наблюдал за детишками, которые строили замки из гальки, и за стариками, которые, закатав брюки повыше, безмятежно бродили по кромке прибоя. Этот пляж, залитый солнцем, и то, что сейчас говорил Оливер – это было настолько несовместимо, что меня бросило в дрожь. Я, конечно, не верил в существование Стеллы, призрака или вампира, но мне стало страшно, что мой друг сходит с ума.

Оливер натянуто улыбнулся и замолчал, глядя в пространство. Потом он обернулся ко мне с Кэролайн.

– Может быть, это был поцелуй абсолюта. Или же обещание грядущей любви. Но как бы там ни было, меня в первый раз в жизни поцеловала женщина. И что теперь? Я не знаю. Для того чтобы идти вперед, нужна карта, а у меня ее нет. Я знаю только одно: моя страсть к этой женщине – это священная страсть. И еще я уверен, что когда-нибудь в будущем, так или иначе, она явится мне во плоти, и тогда наша любовь совершится. Знаете, у меня ощущение, что я могу загипнотизировать реальность и заставить ее стать такой, какой нужно мне.

Он опять замолчал и задумался, словно решая, продолжать или нет. А когда снова заговорил, его тон сделался более будничным и прозаичным:

– Я хочу подготовиться к этому дню и собираюсь купить диван или кушетку… нет, лучше диван… красный бархатный диван, на котором мы со Стеллой займемся любовью. Я заложил все, что осталось от фамильных драгоценностей Зоргов, но мне все равно не хватает на новый. Придется брать подержанный. Беда в том, что я еще никогда не покупал мебель. Я просто не знаю, как это делается. Может быть, вы мне подскажете или даже поможете выбрать?

Кэролайн решительно покачала головой. Мне показалось, что ей было страшно. Этот новый и странно серьезный Оливер ее пугал. Нюш тоже разволновалась, и только Гала сидела, как ни в чем ни бывало, и улыбалась, щурясь на солнце, словно она и не слышала, что говорил Оливер. Оливер пожал плечами и больше не заговаривал о Стелле. Минут через пять мы поднялись и пошли обратно. Нюш, которая раньше работала манекенщицей, была стройной и худенькой молодой женщиной с совершенно очаровательным нежным личиком. На обратном пути она рассказала мне о своем детстве в Германии, о своих фантастических снах и коллажах, которые она составляла по мотивам этих сновидений.

После того, как Кэролайн прочитала по памяти Бодлера, и особенно после ошеломительных откровений Оливера о его призрачной страсти, я бы нисколько не удивился, если бы и Поль Элюар тоже сразил нас каким-нибудь неожиданным талантом типа умения плясать чечетку или играть на укулеле. Но нет. Они с Моникой просто сидели и разговаривали. Мне показалось, что Моника пытается разъяснить ему принципы и убеждения «Серапионовых братьев».

Так прошел день. Мы купались, играли в мяч. Поль посоветовал Кэролайн, кого еще из французских поэтов ей стоит прочесть. Они с Нюш настойчиво приглашали нас к себе в Париж. Сказали, что следует всячески укреплять связи между британскими и французскими сюрреалистами, и что Кэролайн, которая, как оказалось, еще никогда не была за границей, непременно должна посмотреть Париж. Они заставили ее клятвенно пообещать, что она непременно приедет во Францию вместе со мной, и Поль подарил ей сборник своих стихов с автографом, причем она вдруг застеснялась, и ему пришлось долго ее уговаривать принять этот скромный подарок. Я сделал несколько быстрых набросков, нарисовал Кэролайн, потом – Поля с Галой. Поль с Галой время от времени целовались, но Нюш как будто было все равно. Моника что-то строчила в своем блокноте, Хорхе задремал, а Оливер сел чуть в сторонке и погрузился в раздумья. Потом, помню, мы с Кэролайн говорили о том, что я мог бы иметь неплохой дополнительный доход, рисуя плакаты для железнодорожных или автозаправочных станций.

Я часто вспоминаю тот день. Если бы я обладал сверхъестественным даром Серапиона, я бы, наверное, остался в том дне навсегда, и до конца своих дней играл в мяч с Кэролайн и слушал рассуждения Поля о поэзии любви. Но вот что любопытно: меня не покидает свербящее чувство – смутное, странное, неуловимое, – что я в тот день провалил некий экзамен, о котором я даже не знал, что он был.

Пришло время ехать домой. Уезжать никому не хотелось. Кэролайн потеряла туфлю, и я донес ее до машины на руках. Не сказать, чтобы она была легкой, но мне было не тялсело. Потому что я был влюблен. Когда мы приехали в Лондон, Хорхе решительно заявил, что не повезет Кэролайн домой, потому что она непременно должна посмотреть его скромное жилище. Потом он вызовет ей такси и оплатит дорогу, и вовсе не в качестве одолжения. Дом Хорхе действительно стоил того, чтобы на него посмотреть. Он был одним из чудес и диковин Лондона и в каком-то смысле служил компенсацией его, в сущности, неинтересной и пресной личности. Хорхе жил в сделанном на заказ автоприцепе, который он называл своей «Колесницей», и который в то время стоял в переулке у Парк-Лейн. Он любил повторять, что когда-нибудь доедет в своей колеснице до самого Китая, и откроет отсталым вождям прелесть сюрреализма и, разумеется, будет курить только опиум.

Хотя в автоприцепе у Хорхе были предусмотрены две крошечные комнатушки для дворецкого и прислуги, он договорился с администрацией одного из отелей Мейфэра, чтобы к нему ежедневно ходила горничная. Стены в комнатах самого Хорхе были обтянуты алой кожей, а все двери сделаны из красного дерева. Кэролайн, которая всю дорогу до Лондона просидела какая-то сонная и погруженная в свои мысли, вновь оживилась. Она пришла в неподдельный восторг и повела себя точно так же, как в свой первый визит в мою студию на Кьюбе-стрит. Она ходила по комнатам, открывала шкафы, нажимала на кнопки. Например, на панели в гостиной был один рычажок, если нажать на него, из стены выезжали два раскладных кожаных кресла, а если нажать на другой рычажок, прямо из пола вырастал карточный столик – и все это под потолком, выложенным мозаикой из искусственных глаз.

Хорхе наблюдал за восторженной Кэролайн с совершенно блаженным видом. Я так думаю, для него демонстрация богатства была гораздо приятнее секса.

– Меня всегда привлекала броская, неряшливая простота кочевой цыганской жизни, – сказал он, усмехнувшись.

– Замечательный дом! – отозвалась Кэролайн. – Ты счастливчик, Хорхе!

– Да, наверное. Хотя я считаю, что счастье не в деньгах. Но, если подумать, на кой черт нам счастье?

Глава восьмая

В Париж мы поехали в ноябре. Я был рад возможности уехать из Англии. Нед почти еженедельно читал братству пространные лекции о раскрепощении духа, которое проистекает из разделения сексуального удовлетворения и стремления к продолжению рода, и непрестанно твердил, что пора проводить задуманную оргию и решительно рвать «буржуазные и псевдосемейные узы». Что касается Оливера, то теперь, когда его приняли в «Магический круг», тщеславие моего друга не знало границ. Похоже, он возомнил себя этаким современным графом Калиостро или Распутиным, хотя, на мой скромный взгляд, он был просто талантливым фокусником, умеющим обращаться с колодой карт. Его одержимость усопшей подругой Гофмана не ослабла со временем, и, насколько я знаю, он действительно приобрел красный диван в надежде когда-нибудь воплотить на нем свои некрофилическйе фантазии. Маккеллар, когда мы рассказали ему о Стелле, решил, что это безумно весело и тут же устроил потешный спиритический сеанс с целью призвать дух Гагулы.

– Гагула! Гагула! Приди, чернокожая чертовка. Я знаю, ты прячешься в сумраке, где-то рядом. Я заклинаю тебя: приди! Ты черна телом и все же прекрасна. Погоди, я еще до тебя доберусь, и ты сама сбросишь набедренную повязку!

Однако я уже закончил свои иллюстрации к «Детству и отрочеству Гагулы», и мы с Маккелларом стали видеться реже.

Кэролайн сказала родителям, что едет во Францию с Брендой. Меня удивила ее решимость поехать в Париж, равно как и готовность соврать родителям.

Сразу с вокзала мы отправились pied a terre* на квартиру, которая принадлежала Хорхе, и которую он сдал нам «за так» на неделю. Дом стоял на Монмартре, буквально в двух шагах от Пляс-Пигаль. Поскольку Хорхе всегда ночевал у себя в «Колеснице», мне было не очень понятно, зачем он купил эту крошечную квартирку. Хотя кое-какая догадка мелькнула, когда я увидел внушительную коллекцию порнографии на полках в нише над кроватью. Там присутствовали современные сюрреалистические образцы – фотографии Мэна Рэя и Беллмера, и проза Дали – но большую часть этой поистине роскошной коллекции составляли анонимные или якобы анонимные авторы и художники девятнадцатого столетия. По вечерам, когда мы с Кэролайн возвращались усталые и запыхавшиеся после долгих прогулок по городу, мы изучали альбомы и книги, зачитывали друг другу отрывки из предельно распутных, но при этом донельзя комических (непреднамеренно) диалогов, и озадаченно рассматривали иллюстрации и гравюры.

Здесь: как только вышли из поезда (фр.)

Меня особенно поразила одна гравюра, если не ошибаюсь, из книги под названием «Sombres dimaches»*. Все неделю, пока мы были в Париже, эта загадочная картинка, которую я обнаружил, рассеянно листая «Sombres dimaches», никак не шла у меня из головы. Я до сих пор ее помню в мельчайших деталях.

Молодая женщина в закрытом черном атласном платье стоит на коленях перед prie-dieu**. Боковая стенка prie-dieu густо покрыта ажурной резьбой в готическом стиле, и скамеечка, поэтому, напоминает церковные хоры в миниатюре. На скамейке лежит большая раскрытая книга, и женщина прижимается к ней грудью, положив голову на страницы. Лицо женщины, которое мы видим в профиль, исполнено мягкой смиренной покорности. Ее светлые волосы уложены в высокую прическу и убраны под широкополую шляпу с цветами, какие носили в 1890-х годах. Стены комнаты оклеены крапчатыми обоями, на которых едва различимы бледные цветы. В глубине помещения стоит кровать, наполовину закрытая белым пологом, ниспадающим откуда-то сверху, из невидимой зрителю точки. На стене, прямо над головой коленопреклоненной женщины, висит зеркало в богато украшенной овальной раме. Подол платья и нижние юбки у женщины задраны вверх, так что видны ослепительно-белые голые ягодицы. У нее за спиной стоит джентльмен в смокинге и с усами и задумчиво созерцает это почти светящееся великолепие. В одной руке он держит круглое зеркальце на длинной ручке. Рука, отведенная для замаха, неизбежно наводит на мысли, что он собирается отшлепать женщину зеркальцем. Лицо мужчины полностью видно лишь в зеркале на стене. Оно отражает тревожные, тягостные сомнения. В зеркальце в руках у мужчины отражаются ягодицы женщины. Однако подобные отражения просто физически невозможны, если исходить из расположения его лица, ее ягодиц и зеркал относительно друг друга в пространственной композиции. Быть может, все дело в некомпетентности художника, хотя я сомневаюсь. Эти неправильные отражения будили смутное чувство тревоги, но еще более тревожным мне представлялось общее настроение рисунка и застывшие позы персонажей. У меня было чувство, что я стал невольным свидетелем некоего ритуала, который происходит достаточно часто и лишь опосредованно связан с сексом. На рисунке все действие сдвинуто в угол, и мы не видим, что еще есть -в этой комнате, но мне почему-то казалось, что она очень маленькая, и за ней нет ничего, кроме множества точно таких же комнат – во всяком случае, очень похожих. И еще мне казалось, что в комнате душно, и то, что там происходит, происходило под вечер, в середине зимы – промозглой, сырой и тоскливой. Как я уже говорил, меня почему-то тревожила эта картинка. Она будила дурные предчувствия.