Утопленная книга. Размышления Бахауддина, отца Руми, о небесном и земном

1. Сэма— слушание песен и произносимых слов под музыку — неприятно, если оно неритмично, и правильно, если оно ритмично.

Повторный перевод: В сосредоточенном слушании есть свой пульс. Без этого трепета оно мертво.

2. Точно так же не может быть приятна неблагозвучная речь.

Повторный перевод: Слова, музыка и движения во время сэмавозникают и сменяют друг друга нестесненно — как фразы в дружеской беседе.

3. Сэмакак кубок, что сыплет зерна речи в корзину уха. Если зерна гнилые — не стоит проклинать кубок. Повторный перевод: Как зерна сеются из черпака — так песня сеется в корзину слуха. Могут попадаться и гнилые зерна, неуместные слова — но не кляни черпак.

4. Песни как сосуды различной формы и цвета — такие как Багдади, Самарканди, желтый, красный либо прозрачный. Повторный перевод: Изделия стеклодува разнообразны: багдадские внутри налиты полупрозрачной желтизной, самаркандские — темно- красные, бухарские — округлые и прозрачные. То же и с сосудами музыки и поэзии: они должны отличаться элегантным разнообразием.

5. Акты пения и танца подобны удару грома. Длящиеся слишком долго, они умирают. Повторный перевод: Стихи, произносимые под музыку и в такт движениям, должны воздействовать как весенний гром: удар, раскат, пауза, еще удар — и конец. Сэманикогда не затягивают.

6. Когда в песне нет искрометности, ее славословия — фальшь.

Повторный перевод: Если смех не присутствует в основе и в самой атмосфере этих встреч, если нет искрометного остроумия, способного и самое себя выставить на смех, в хвалебном славословии не будет истины, в восторженности — величия. Без юмора сэмаложится на душу тяжким и суровым бременем.

7. Человеческое тело подразделяется на части, и каждая часть довольствуется своим родом песни. Например, восприятие музыки внешним слухом отличается от внутренних (ментальных) ощущений, и эти два рода восприятия могут быть в разладе друг с другом. Повторный перевод: У каждой части тела — свои музыкальные предпочтения. Каждая радуется сэмапо- своему. Уши вбирают звук иначе, чем сердце. Слова и струнный аккомпанемент могут быть неприятны слуху — но радовать центр сердца. Или наоборот: нечто сладкозвучное может быть противным разуму души. Почки ненавидят, когда пальцы отбивают ритм. Постукивание раздражает их. А легким по душе все, что вытворяют пальцы. Девять метафор да будут твоими проводниками в этих сессиях: это — пульсация заразительного ритма, оживленная беседа друзей, равномерное высыпание зерен из черпака, тонкое разнообразие изделий стеклодува, ощущение пиршества, весенний гром и смех за дверьми — простор ночи. Все элементы сэмадолжны быть сбалансированы и работать слаженно, как органы человеческого тела, — у каждого свое назначение и удовольствие, и все это несется вперед, увлекая за собой целостное человеческое присутствие, включая тело, сердце, душу и светозарный ум. Мы воспринимаем эту главку как эмпирический комментарий наставника-практика.

Нам интересно не столько буквальное воспроизведение наитий Бахауддина, сколько их развертка. Он говорит, на что должна походить атмосфера сэма. Во многих странах сосредоточенное совместное слушание сотни лет было излюбленной и изысканной практикой. Таким способом озвучивался поток божественного бытия, омывающий раскрытые сердца тех, кто желал вместить пустоту тростниковой флейты, и барабан, и звучащие струны слов и образов осознания. Сэма— это игра творца, движущегося внутри творения. Общепринятое, традиционное сэма, практикуемое суфийскими братствами, стало одним из наиболее волнующих обрядов на планете. Проникновенным поминанием приоткрывшейся завесы [между мирами] в мистическом моменте встречи и разлуки Руми и Шамса. В четырнадцатом веке был создан труд «Свершения, познавшие Бога», обширная история Руми и его окружения, основанная на устных свидетельствах, она охватывает два поколения после смерти поэта. Афлаки описывает начало одной из встреч сэма, которую проводил Руми, так: Бог — предельный, исступленный восторг. Кому не довелось пережить восторг, тот не знает. Я и есть тот самый исступленный восторг, я полностью захлестнут им. Вера — предельная восх ищенность и страстность. Здесь он [Руми] вскрикнул и начал сессию сэма (Aflaki(ум. в 1356 г.). The Feats of the Knowers of God, Translated by John O'Kane, London: Brill, 2002, p)

Шамсудин Ахмад аль-Афлаки был современником внука Руми. Его книга — один из трех наиболее ранних источников, подробно описывающих жизнь Руми и его окружения. — Прим. англ. перев

Мы чтим традицию, исходящую от этого духовного прозрения. В течение пятисот лет Запад оставался в неведении относительно персидских мистиков. Наконец Гете, Эмерсон, Уитмен и др. их открыли. В пятидесятые годы двадцатого столетия поэт Гари Снайдер (Gary Snyder) читал стихи Руми на океанском танкере. Так, через приоткрывшиеся двери начали доходить определенные сведения. Однако то всеобщее увлечение персидскими мистиками, что началось совсем недавно, — совершенно беспрецедентно. Руми даже был провозглашен самым читаемым поэтом в Соединенных Штатах, разумеется, после Шекспира и его поэтической вселенной. Но даже если Руми — третий, четвертый или двадцатый, то и такие факты просто поражают. .

Эту всеобщую увлеченность, при всем разнообразии форм, с определенной долей условности можно назвать разновидностью сэма. В Соединенных Штатах встречи сэмапроисходят без спонсорской инициативы каких-либо религиозных организаций. Сегодня никого даже и не удивит, что в театрах и церквях больших городов США — Хьюстоне, Бостоне, Вашингтоне, Каламазе, Болдере, Миннеаполисе, Санта-Фе, Луисвилле, Сиэтле, Миссуле, Чарльстоуне или Афинах (штат Джорджия) — вечером в четверг или в воскресенье тысяча человек сидят и два часа слушают мистическую поэзию (в основном Руми, Хафиза, Кабира) и музыку. Эти встречи не вызывают ощущения театрализованных представлений — скорее чувство интимного общения в состоянии созерцания. Часто здесь не аплодируют. В Сан-Франциско области Бэй — столице этого эксперимента — Джо Миллер, когда был жив, приходил и садился в первом ряду зрителей. В конце он вставал и возвещал: « Йа Фаттах!» («Открывающий») — одно из имен Бога у суфиев. И все подхватывали: « Йа Фаттах! Йа Фаттах!» Похоже, растущая потребность в таких вечерах объясняется их особым духовным содержанием, сравнимым с принятием пищи. Мы не хотим раздувать значимость этого феномена, но не стоит и недооценивать его. В минувшее десятилетие неожиданно возник огромный спрос на Руми в Америке и Англии, в меньшей степени — Польше, Германии, Франции, Финляндии, Тайване, Израиле и других странах.

Вечера сэманового типа частично являются продолжением опытов, начавшихся в 50-е годы двадцатого века среди поэтов-битников (Beat Poets) в Сан-Франциско. Аллен Гинсберг, Кеннет Рексрот, Лауренс Ферлингетти, Гари Снайдер, а в 1960—70 годы — Роберт Блай, Этеридж Найт, Энн Секстон и другие пробовали разные сочетания музыкальных инструментов и звучащего слова, песни и пения. Дилан Томас привнес сюда отчетливую кельтскую окраску. Немалое влияние оказали и традиции Африки, индийского субконтинента и туземной Америки. Также внесли свой вклад и Леонард Коэн, Курт Кобэйн и Уильям Берроуз. Раскрываясь в планетарной культуре, мы нащупываем путь возврата в величественную область психики. Сэма, собственно сам суфизм и зикр (поминание Бога) превосходят рамки религии, нации, культуры, затрагивая нечто более важное для человека — то, чем мы внимаем вестям от духа и откликаемся в ответ. Если на улицах Америки провести опрос, интересуясь, какую поэзию люди предпочитают и хотели бы слышать: стихи о личном или трансперсональные строки просветляющей мудрости, — возможно, нам сказали бы: «Поосторожнее с мудростью. Мы не можем так уж много вместить в себя в один присест. А вот личностного — сколько угодно, его мы хотим побольше». Но в подобных отстраненных сессиях сэмавообще отсутствует личностный элемент. Большая часть публики, как правило, предпочитает один из трех вариантов звуковых представлений: первый составляет все, что касается внешнего, экзотерического, мира, в него входит все связанное с личностью и политикой. Другой — внутренний, теофанический и тонкий. Третий — онирический, герметический, чисто игровой. На представлениях такого рода публика сохраняет определенную дистанцированность гораздо в большей степени, чем те, кто погружаются в слушание на сессиях сэма. Критики сэмаусматривают в них уклонение от реальной работы, опасную легкость и утешительство. Эндрю Харви считает, что перед лицом наступившего апокалипсиса нам следует собрать всю решимость в кулак и энергично продвигаться к полной и безотлагательной трансформации. Нам не о чем спорить с братом Эндрю, нам близка его евангелическая убежденность. Мы надеемся, что поэзия, музыка и слушание в конце концов разовьются в нечто более трансформативное. Кроме того, процесс, к которому призывает брат Эндрю, должен происходить отдельно с каждым индивидуумом. Подобные вечера ничуть не мешают этому. Возможно, они — нежащий сознание пух, экстатичный самогипноз, где уделяется слишком много внимания трансовым состояниям. Следует всегда помнить о важнейшей стороне личности Руми — его дисциплинированности и самоконтроле, — и в своем духовном путешествии опираться на жесткие факты. В отличие от наших текстов, стихотворение «Любовь приходит с ножом» не прочитаешь сладкозвучным голосом. Мистический эффект сэма(когда таковой случается) состоит в способности языка увлечь за собой психику и понести ее в стремительном потоке. Дивные присутствия рождаются в результате в стихах и книгах. Именно в этом подлинная причина нашей горячей любви к книжным историям, поэзии и книге как таковой. Мы ищем в ней нечто иное, как дружбу с вечными и живоносными душами, и иногда обретаем ее. Речь идет не о принятии желаемого за действительное, а скорее о переживании. Джалалуддин Руми и Шамс Тебризи самим своим бытием способны рассказать нам о тайне, что была и пребывает поныне, — вот подлинное назначение слов. В стихах — присутствию внимать, Его произволенью подчиняясь, Намекам, что приходят, отдаваясь, И никогда начал не оставлять (Руми. Цит. по: Unseen Rumi, p. 37. — Прим. англ. перев. 173 (махабба) без жажды (шаук), или жаждание без восхищенности (валах), а без восхищенности не насладиться присутствием Аллаха.)

Билл Мойерс, славный и очень непосредственный парень, на телепередаче PBS спросил Колмана: что такое жаждание? Колман заговорил о золотом свете восходов ранней весной, которые он видел ребенком в Чаттануге. Интересно, что он сказал бы, если бы Мойерс спросил его: «Колман, а что такое восх ищенность?»

Наиболее ясное и проникновенное толкование сэмапринадлежит суфийскому мистику десятого века Халладжу, который связывает сэмас илм(мудростью). Он говорит: ты не способен войти в этот океан мудрости без слушания. Гнозис ( ма'рифа) недоступен «без духа, и мира, и благоуханности» ( аль-рух ва аль раха ва аль-ра'иха). Сэмаследует проводить с любовью, исходя из любви. И далее Халладж говорит, перечисляя ступени лестницы духовных состояний и условий, необходимых для их достижения: ты не способен обрести любовь

Рукописи

Джон Мойн

Видный иранский ученый Бади-уз-Заман Фурузанфар, составляя биографию Джалалуддина Руми, отыскал в Тегеране древнюю рукопись « Маарифа». Она принадлежала профессору Али Акбар Деххода. В последней фразе манускрипта говорится, что список сделал аль-Мовлави аль-Кунави в 1549 году. Этот текст стал первой частью первого тома издания книги Бахауддина. В первом томе имеется еще две части, под списками — разные имена. Позже Фурузанфар передал факсимиле рукописи университету в Стамбуле. Рукопись состоит из трех частей, собранных в шестнадцатом веке тремя разными людьми. Новые тексты были найдены в библиотеке Айя София и в музее Коньи. Эти рукописи датировались первой половиной четырнадцатого века. Фурузанфар опубликовал первый том « Маарифа» в 1954 году (2-е изд., — 1974). В качестве основы он использовал рукописи шестнадцатого века, добавляя сведения из более ранних — для сравнения и коррекции. Текст первого тома оформлен в виде кратких главок и похож не на дневник, а на собрание поучений. Второй том, вышедший в 1959 году, опирается на более древнюю рукопись из Коньи и сохраняет форму дневника. Эта рукопись вполне может включать записи, сделанные Бахауддином собственноручно, а также заметки на полях, принадлежащие его сыну. По крайней мере, был проведен сравнительный анализ текста рукописи и почерка Руми и Бахауддина, которые весьма сходны, что говорит в пользу этого предположения. У профессора Фурузанфара нет сомнений в том, что Маариф» — это личные записи Бахауддина, его высказывания: везде прослеживается один и тот же яркий и отчетливый стиль. Он утверждает, что рукопись не является ни копией раннего списка, ни записями учеников, сделанными во время бесед. Важным критерием принадлежности авторства рукописи именно Бахауддину является вкрапление в текст сур Корана на арабском языке. Бахауддин хранил в памяти весь текст Корана. Совершенно очевидно, что у него не было надобности носить с собой Коран и искать нужные цитаты. « Маариф» — глубоко личные заметки о духовном странствии, неожиданные, разносторонние и волнующие. Фурузанфар и Анна- Мария Шиммель считают Бахауддина Валада (полное имя Бахауддина — Мухаммад бин Хосейн Хатиби Балхи; его также называли Бахауддин Валад, Баха Валад и Бахауддин. — Прим. англ. перев.)одним из создателей глубоко самобытного направления поэтической прозы на персидском языке.

Комментарии к « Маарифу» Бахауддина

Колман Баркс

Живой. Самосущий. Ничему не подобный. Не укладывающийся в слова, привычно обозначающие объект: «это», «оно», «нечто». В нашем поле зрения ничего нет. Мы в тупике и чувства, и ума. Поиски синонимов не очень-то помогают. Говорить об этом — пустое занятие, все равно, что скальпелем препарировать музыку. Как можно воспринять триста миллионов вселенных или дельфина, белый дуб во дворе или череду внуков? Ум с его словесными увертками парализован, словно попав в пятибалльный тайфун, и это делает ему честь, поскольку здесь он смиренно замирает и констатирует, что несведущ в объятиях жизненной полноты, гностической плероме, боговдохновенных карт Таро. Когда случается это таинство, его называют верой, или просто пробуждением, — чтобы лучше понять, — океаническим восприятием бытия. Сонмами крыл сакрального слуха. Жидким огнем, текучим как наша истинная природа. Много сказано о четырех состояниях сознания: бодрствовании, сновидчестве, сне без сновидений и четвертом состоянии, без названия: в чистом виде оно объединяет в себе все остальные.