Утреннее шоссе
Шрифт:
– Чокнутый ты какой-то. Белый весь. – Ефрем коротко ругнулся. – Хозяина боишься! Все его боятся, суку. – Он похлопал себя по коленям, разыскивая курево. Разыскал. Вытащил сигарету и, придавив головку автомобильной зажигалки, прикурил…
Какое-то время он посасывал сигарету, сбрасывая пепел в откинутый кармашек пепельницы, искоса поглядывая на осунувшееся лицо Клямина. Потом перевел взгляд на его руки.
– Слушай, ты не заболел? Глаза как у психа, и разговаривать со мной не хочешь?
С трудом оторвавшись от стекла, Клямин протянул взгляд по пыльной панели, перевел на короткие, тупые
– На дорогу гляди! Еще врежемся. Я пил, а он под балдой, – забеспокоился Ефрем и ткнул пальцем Клямина в плечо. – Эй! Что с тобой?! Хочешь, я сяду за руль, а?
Клямин покачал головой. Так слабо, что Ефрем с трудом это уловил.
– Кажется, хозяин едет. – Ефрем вперил глаза в далекий силуэт автомобиля и, приглядевшись, добавил с уверенностью: – Едут. Я его танк где хочешь угадаю…
Далекий штрих на серой дороге уже принимал контуры автомобиля.
– Не забыл? Проскочим мимо – развернешься и двинешь следом за «фордягой». – Ефрем наклонился вперед, встречая взглядом приближающийся автомобиль.
Продолжая держать руль вытянутыми руками, Клямин прижался сутулыми плечами к спинке сиденья. А нога упрямо пригибала вниз рычаг акселератора. Стрелка спидометра миновала отметку «90» и дрожала в дурном предчувствии.
Шоссе вытянулось черной напряженной лентой.
Клямин что-то проговорил вялым, тающим голосом.
Ефрем не расслышал и переспросил, не отрывая взгляда от черного автомобиля, в котором уже различались два силуэта.
– Я говорю, – повысил голос Клямин, – ты в каком же месте тут придавил девчонку, плешивый холуй?
Ефрем отодвинул от стекла плоское лицо.
– Кто же тебе стучит? – Он и не пытался скрыть испуга. – Этот гад Виталий, да?! – Его маленькие глаза побелели.
Он ничего сейчас не видел, кроме бледного, опавшего на кости профиля Клямина. Не замечал он и стрелки спидометра, а она уже миновала цифру «100» и завалилась дальше.
Не смотрел на спидометр и Клямин. «Значит, они это сделали… Все-таки они…» Сомнения, которые еще как-то владели Кляминым, расслабляя его волю, рассеялись. Они! И Ефрем в этом сейчас признался. Они-и-и-и…
На какие-то доли секунды им овладела просветленная радость уверенности. Он всем существом признал правильность выбора. Единственного и справедливого той высшей справедливостью, что толкает на проявление самых глубинных и высоких порывов духа. И уважение, которое в эти мгновения человек испытывает к себе, становится настолько сильным, что затмевает страх.
Расстояние между автомобилями сокращалось. Казалось, два могучих поршня – черный и красный – с дикой силой сжимают серый асфальт утреннего шоссе.
Еще мгновение – и каждый из них штрихом молнии пронесется мимо другого, и лишь воздушная волна встряхнет их металлические тела…
Уже мертвый взгляд Клямина зеркально зафиксировал клетчатое кепи Гусарова и хмурое лицо Серафима. И еще в какую-то долю мгновения мертвая уже память вдруг отметила сходство Серафима с бедолагой Генахой, отчимом Натальи.
И все!
Сжатые поршнями метры асфальта достигли критической точки. Чужими руками Клямин чуть свернул влево руль.
И поршни соединились в единый
чудовищно жаркий черно-красный монолит…Автоинспектор с поста на развилке услышал сильный взрыв со стороны Южного шоссе. Точнее, два взрыва с коротким промежутком.
Он вскочил на мотоцикл.
Еще издали инспектор заметил клубы дыма и прибавил скорость.
Глазам его предстала ужасающая картина.
Гигантский факел запрудил шоссе огнем. Огонь стекал на обочины. Местами его прошивали клубы яростного черного дыма. Казалось, дым борется с огнем в этом чудовищном костре. Собственно, было два костра, в центре которых угадывались контуры автомобилей, вернее, то, что от них осталось.
Испуганный инспектор объезжал разбросанные повсюду горящие предметы.
Неожиданно костер вспыхнул ярче.
Инспектор отъехал назад.
И тут его внимание привлек листочек. Удивительно белый, он парил, подгоняемый жаром, и, взмыв еще выше, неожиданно сделал круг и опустился возле колес мотоцикла. Казалось невероятным, что в этом аду могла уцелеть какая-то бумажка. Инспектор наклонился и поднял ее с горячего асфальта.
Это была визитная карточка со знакомой инспектору фамилией.
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Лера плотнее запахнула на груди платок и привалилась спиной к углу щербатого буфета. Такого же старого, как и хозяин этой захламленной комнаты со стойким запахом запустения и ветхости.
Дед Николаев вытирал салфеткой темные фаянсовые чашки. Он старался не глядеть на гостью. Визит Леры был внезапен. К тому же хозяин испытывал неловкость: забыл, совсем забыл о сегодняшней дате. А ведь, помнится, отмечал на календаре. И надо же – вылетело из головы, как и не было, позор-то какой…
– Сервиз этот Антон супруге моей, Марии, на именины поднес, – пробормотал Николаев. – Э-хе-хе, буйная его головушка…
Лера продолжала молчать.
Старик свел в линию редкие брови. Конечно, он понимал: поминки – ритуал не радостный. Но сколько можно молчать? Молчит и молчит…
– Может, пригласить соседей снизу? – вскинулся Николаев.
– Нет, Федор Кузьмич, не надо, – промолвила Лера.
– А то кликнем. Антон с ними ладил.
– Вдвоем посидим, – упрямо повторила Лера.
– Как знаешь. Только ты не молчи, будь добра. А то мне все кажется – распахнется дверь и на пороге Антон возникнет. В тишине эти мысли голову раскалывают. Раньше я свою Марию ждал, теперь его. Так и спятить можно… Да… С годами все больше покойники нас окружают, не пробиться.
– И у меня он перед глазами как живой.
Лера приблизилась к столу. Действительно, что это она? И так деду несладко. Явилась без приглашения. Когда она жила в этом доме, у Антона, старик сосед почему-то не слишком ее привечал. Оттого и неловкость какая-то сейчас между ними.
– Я не очень-то засижусь. Помянем Антона, и уйду. Напрасно вы с чашками затеяли, чай пить не буду.
– Что ты, что ты, – забеспокоился старик Николаев. – Вот те на… Ты не думай, что я такой хмурый… Все в толк не возьму, понимаешь. От болезни он бы помер или там кирпич на голову свалился. Но в автомобильной катастрофе?! Антон! Такой мастер. Все равно сказать, что рыба утонула, ей-богу.