Утренний взрыв (Преображение России - 7)

— Да ведь кажется… кажется мне, идет дело к тому, что… уж не нужна никому станет живопись вот-вот… — вставил Петр Афанасьевич, лишь только сделал передышку Сыромолотов. — Пушки теперь, пушки картины пишут… И такие это картины, что хоть не смотри их… И, скажу откровенно вам, неприятно, нет, неприятно мне, что я… до этих картин дожил… И го-раз-до бы лучше было мне, если бы, скажем так… умер бы я раньше… перед войной… да.

— А почему же именно было бы лучше? — оживленно спросил Алексей Фомич, не вполне поняв старца.

— Почему?.. — Петр Афанасьевич несколько как бы задумался, но ненадолго. — Потому что умирать человеку надо вовремя, — вот почему… Понял, зачем люди на свете живут, уважение к ним приобрел, — вот… вот тогда ты и помри с миром… "С миром", — это не зря ведь… так говорится… "С миром", а не "с войною"!.. Не "с войною" — вот что… Не доживай до того, чтобы уж и уважать людей было бы тебе не за что… и чтобы… и понимать бы ты даже перестал, зачем люди живут! — Помолчал немного, поглядел на зятя-художника внимательно и договорил: — Не знаю, понятно ли… для вас, Алексей Фомич, я сказал, а только… иначе уж сказать не умею…

— Нет, отчего же, — я вас понял, понял, — успокоил его Алексей Фомич. Потому и понял, что сам иногда так же думаю… Думаю, да, но-о… не желаю так думать, — в этом разница! Нахожу доводы, чтобы так не думать… и вот почему. Живопись — это мысль, мысль, воплощенная в краски… А без мысли человек — что же он? Мычать, траву щипать и жвачку жевать? И хвост у него непременно вырасти должен: не умеешь мыслить, — махай хвостом!.. После этой войны будет всем ясна катастрофа с мозгом! Способность мыслить замрет надолго, и не у нас только, а во всей Европе… Разве в германской, австрийской, французской, итальянской армиях нет художников, поэтов, молодых философов, людей науки? Есть сколько угодно, и могли бы они вон на какую высоту двинуть человеческую мысль, а их заставляют валяться в грязи в каких-то там вонючих окопах!.. А почему они поз-во-ля-ют, — вот как надо сказать во всеуслышанье, — почему позволяют обращать себя в свиней, известных любителей грязи?.. И что это за Цирцея такая, которая могла обратить их в свиней?.. Это… это сплав Вильгельма, Франца-Иосифа, Николая, Георга, Пуанкаре и еще нескольких негодяев, надевших юбку Цирцеи!.. И разве все другие — не Цирцеи, а того же пола, как и Цирцея, — матери, сестры тех, кто отдан на съедение в эту войну, совсем неспособны ни мыслить, ни даже пикнуть? Разве не могут они все вместе, — только непременно все вместе, завопить: "До-воль-но!.." Да так завопить, чтобы и никаких пушек не было бы уж слышно?.. Почему же они молчат, хотел бы я знать? Разве они рожают детей и дрожат за них, пока они понимают в жизни столько же, сколько слепой щенок в астрономии, разве затем они все это, чтобы кто-то забрал весь смысл их жизни и обратил их в свиней? Почему все терпят вот уже два года эту сумасшедшую воину и никто не протестует?

— А каким же образом… могли бы они… протестовать? — с заметным любопытством спросил старец, поднимая повыше нависшие было на глаза белые брови. — Писать об этом в газеты? А газетам разве позволят… это печатать? Не-ет! Нет, не позволят такое печатать, нет…

— Выйти на улицы, — вот что должны сделать женщины!.. Выйти на улицы всем, везде, во всех городах и селах сразу, — тогда это будет внушительно! Выйти и кричать: "Довольно!"

Так как Алексей Фомич, увлекшись, сам выкрикнул это, не соразмерив силы своего голоса с небольшими комнатами невредимовского дома, то отворила дверь и вошла обеспокоенно мать Нади, Дарья Семеновна, и Петр Афанасьевич тут же обратился к ней с видом настолько серьезным, что она могла принять его вполне за шутливый:

— Вот что вам надо делать, Дарья Семеновна, — выйти на улицу и там кричать: "Довольно войны!.. Сыты мы вашей войной!.. Прекратить немедленно!"

Алексей Фомич удивился, что старец проговорил это, хотя и сильно тряся головою, но без обычных для него пауз, и, представив свою картину «Демонстрация», на которой он шел вместе с Надей и двумя студентами, братьями Нади, сказал значительно:

— Этот-то выход на улицу и можно будет назвать голосом народа!

О том, что на фронте в Галиции серьезно ранен сын Алексея Фомича, знала уже Дарья Семеновна: он рассказал это ей тут же, с приходу, когда не видел еще старика Невредимова. И она не только покачала сокрушенно головой, но еще и потянулась к его губам своими в знак семейного сочувствия в беде. Нашла и слова утешения, что теперь уж Ваню выпустят в отставку, а что касается бицепса, заметила, что бицепс — это ведь не вся же рука, что и кроме бицепса на руке много мускулов, и авось они приучатся его, этот вырванный бицепс, заменять и двигать руку.

— Да, вот, и в самом деле, — отозвался на это обнадеженный Алексей Фомич. — Лишь бы только пальцы могли шевелиться вполне послушно, лишь бы кисть они могли держать крепко, — кисть, карандаш, уголь!.. Ведь техника-то у него уже есть, — ее бы, технику, не потерять совсем, — совсем, — это важно! — а что она окажется, конечно, неминуемо ниже, чем была, это… это, может быть, и преодолимо, а?.. Лишь бы не было каких-нибудь осложнений при лечении, как это иногда бывает…

Теперь, войдя, Дарья Семеновна глядела несколько непонимающе, почему это вдруг расшумелся Алексей Фомич, и он вложил в ее спрашивающие глаза:

— Женщины, Дарья Семеновна, — ведь это же половина человечества, а после больших войн, — это уж нам говорит статистика, — их становится больше, чем мужчин, и если они о себе не заявляют громко, то кто же виноват в этом? Только они же сами! И мне, — лично мне, — должен вам признаться в этом, кажется вот теперь, что война их раскачает, и не у нас только, а во всем мире, — культурном, разумеется, мире, который и войну эту затеял… Но у нас в особенности! Если не женщины, то кто же? Женщины должны начать у нас революцию, — вот к какому выводу я прихожу!

Захлопотавшаяся по сложному хозяйству, весьма уже пожилая, мать восьмерых детей, кроткая на вид Дарья Семеновна совсем не похожа была ни на какую деятельницу революции. Она только слабо, одними уголками губ и глаз улыбнулась на то, что было сказано ее зятем с таким подъемом, а между тем ведь ни на одну минуту не могла забыть она, что все пятеро сыновей ее были взяты в армию…

— Дарья Семеновна!.. Телеграмму вам телеграммщик принес, — приотворив немного дверь, но не просовывая в нее даже и головы, сказала в это время кухарка Невредимовых Аннушка, и Алексей Фомич увидел, как сразу угасла улыбка на лице Дарьи Семеновны, как это лицо побледнело.

Точно кольнуло его, поднялся со стула Сыромолотов, чтобы поглядеть в окно на двор. Он уже приготовился увидеть опять того же старичка с суковатой палкой, но телеграмму принес другой, совсем почти еще мальчишка, вида беспечного, даже, пожалуй, озорного, но тоже с кожаной блестевшей на солнце черной сумкой через плечо и с палкой, только гладкой и потоньше, чем у старичка.

— Что бы это могла быть за телеграмма?.. От кого это? — встревоженно спросил Петр Афанасьевич, и голова его при этом не то что задрожала, а как-то даже дернулась раза три.

— В прапорщики, должно быть, произвели Сашу и Геню, — догадался что ответить ему Алексей Фомич: он знал, что пока еще в школе прапорщиков были оба младшие сыновья Дарьи Семеновны.

— А может быть, да… Может быть, так и будет, — пытался успокоить себя старец. — Я забыл уж, когда их туда зачислили, в школу прапорщиков, но могли… могли ведь выпустить и досрочно…

И, подняв брови, зашевелил он губами, чтобы высчитать, вышел ли срок к производству племянников его в прапорщики, но… это оказалось уже ненужным: вошла Дарья Семеновна с телеграммой, которая, как рассмотрел издали Алексей Фомич, не была распечатана ею.

— Ну что? — спросил он ее вполголоса.

— Боюсь я, — прошептала Дарья Семеновна, и Сыромолотов ее понял: он взял телеграмму из ее рук, как-то совершенно бездумно положил ее в карман пиджака и тут же вышел из комнаты.

— Что там, а?.. От кого? — спросил старец, по лицу Дарьи Семеновны стараясь угадать, кто и о чем телеграфирует.

— Это так себе… Это, наверно, пустяки какие-нибудь, — попробовала солгать не только ему, но и себе самой мать пятерых сыновей, служивших в армии.