Утро чудес

Я ныряю в толпу и протискиваюсь к кассе. На моем пути огненно-рыжий здоровый парень. Он у окошечка. Я трогаю его за плечо и вежливо прошу взять два билета, но верзила не реагирует.

— Эй, мальчик, не крутись тут, — говорит стоящий за ним пожилой мужчина, слегка отталкивая меня от рыжего, и я ухожу.

Конец очереди довольно далеко от кассы. На ближайший сеанс билетов, конечно, не достанется. Значит, на следующий — последний. Поздно. Лидка наверняка не согласится. А почему я решил, что она пойдет со мной в кино? У нее могут быть дела и поважнее. Или вовсе ее нет дома, прогуливается где-нибудь со своим другом. И вообще как-то нехорошо получается — встречаюсь с Гальцевой, а Степанкову приглашаю в кино.

И все-таки я хочу увидеть Лидку. Мне необходимо рассказать ей о встрече с отцом. Я думаю, она помнит моего отца. Лидка — единственный человек в мире, который связывает меня со старым двором не только детством с играми, тайнами и мечтами. Когда начались все эти нелады с отцом, ей одной я мог рассказать, что происходит у нас. Я знал, Лидка никогда никому не передаст и обязательно что-нибудь посоветует. Что-нибудь такое, от чего станет легче. Она всегда понимала меня. И сейчас вряд ли она согласится с мамой, что я поступил жестоко с ним. Едва стоит напомнить Лидке о письме, которое мы сочинили отцу вскоре после развода.

Мама тогда серьезно заболела. Ее положили в больницу. Я не знал уже, чем ей помочь можно. Однажды мы с Лидкой шли из больницы, и она посоветовала написать отцу письмо. Но ни о чем его не просить и не сообщать о материной болезни. И тут она рассказала мне случай, про который слышала от своей мамы.

В сорок четвертом году, зимой, под какой-то религиозный праздник, наши матери собрались в церковь. Их сагитировала бабушка Вера. Накануне в квартиру Киреевых принесли похоронку — вторую в наш дом. И женщины пошли в церковь помолиться за здоровье своих мужей. А церковь на окраине города. В дороге их захватила метель. Такой неожиданно поднялся буран — в трех шагах ничего не было видно. Мама моя промерзла до костей. В осеннем пальто да в ботиках вздумала пойти. Еле-еле доплелась до церкви. А возле нее народу — не протолкнешься. Бабушка Вера головой покачала, сказала: «Мира!» И предложила помолиться на образ у входа: «Авось, господь и здесь нас услышит». Они начали молиться, каждая за спасение своего, а мама так окоченела — руки поднять не может. Стоит и плачет. Тут вдруг старушка какая-то тронула ее за рукав: «Пойдем ко мне, милая». И увела маму. Старушка рядом с церковью жила. Обогрела и валенки дала. Мама поблагодарила ее и неожиданно призналась: «А я неверующая, бабушка. Зачем я в церковь ходила?» — «Неверующих нынче нет. В душе господь-то у каждого, — совсем доверительно произнесла старушка и печально прибавила: — Кого же нам еще просить-то за их, горемычных? Только господь им сейчас и поможет».

И все-таки валенки не уберегли маму от простуды. Слегла с воспалением легких. Дворовые раздобыли у Петрушиных козьего молока. А бабушка Вера готовила для мамы разные отвары. Выходили.

И мы написали об этом случае отцу. Письмо опустили в ящик на почте — надежнее. И я стал ждать папу. Конечно, он догадается и заторопится к нам. Отчего-то хотелось, чтоб он непременно приехал ночью… Просыпаясь, я прислушивался к каждому шороху за окном и долго не мог уснуть. Нашу встречу я представлял себе очень живо. Думал, как перво-наперво мы сходим на базар, купим маме самых красивых яблок и груш. А потом пойдем к ней. То-то удивится и обрадуется мама, увидев нас вдвоем из больничного окна! Но дни бежали, а отец не появлялся.

Как-то я с сомнением спросил у Лидки:

— Ты думаешь, мама не рассказывала отцу про то, как в церковь ходили?

— Только он забыл. Всегда вы, мужики, обо всем забываете, — вспылила она.

Отца я так и не дождался.

И вот я иду к Лидке и думаю о том письме. И передо мной возникает комната в старом бараке. Я сижу за столом и аккуратно вывожу каждую буковку на тетрадном листке в косую линеечку. А Лидка топчется возле меня и громко диктует. Лицо у нее строгое, как у настоящей учительницы.

Интересно, помнит еще Степанкова про тот давнишний случай?

А дождь усиливается. В острые косые струи вплетаются льдистые снежинки, обжигают лицо. Фуражка на мне промокла. Но вот и Лидкин подъезд. Я снимаю фуражку, стряхиваю последние капли и, машинально пригладив волосы, надеваю ее опять. На голове противная мокрая тряпка.

И вдруг я чувствую, что страшно волнуюсь. На лестничной площадке третьего этажа я останавливаюсь. Сую руки под подоконник на батарею — тепло от металла словно вливается в меня.

Откуда-то доносится музыка. Может, Лидка крутит пластинки? Конечно, она достала новые пластинки. Всего несколько ступенек отделяет меня от нее. Но я не могу унять своего странного волнения и преодолеть эти проклятые несколько ступенек. «А чего я, собственно, боюсь? У меня к Лидке дело», — настраиваю я себя.

Рывок — и я у дверей квартиры Степанковых. На мгновение мне чудится, что я в старом дворе у квартиры № 7, пришел к Лидке после болезни, но отчего-то не решаюсь войти, медлю, то разглядываю фанерный почтовый ящик, то блестящую бронзовую ручку с инициалами «К. С.» А вокруг весна! Чистое, очень синее небо, какое бывает лишь в апреле… Как давно это было. Фокстрот. Танцующая девчонка в голубом.

Я нажимаю на коричневую пуговичку звонка. Музыка смолкает. За дверью долго возятся с запором. Наконец дверь распахивается, и я вижу длинного, тонкого парня в солдатской форме. У него короткая стрижка, смешно торчат большие уши. Парень, не мигая, смотрит на меня зелеными глазами.

— Ты к кому? — Голосок у него слабый, какой-то девчоночий.

— К ним, — весело отвечаю я. «Черт возьми, какие локаторы у этого бойца?!»

Парень вытягивается — голова вот-вот упрется в притолоку. Я скашиваю взгляд на погоны — пехота-матушка. Из глубины квартиры голос дяди Кости.

— Кто там, Иван?

— Клименко Эдик, бывший сосед, — подсказываю я солдату и тот, полуобернувшись, дословно переводит: «Клименко Эдик, бывший сосед». Несколько секунд он прислушивается к голосам, потом неуверенно приглашает:

— Заходи.

— Да нет, мне Лида нужна.

Но парень не успевает ответить. Из-за его спины появляется Лидка. Она в ситцевом, в крупный горошек, платье с круглым вырезом на груди, рукава — фонарики. Волосы не разделены, как раньше, пробором, не заплетены в толстую косу, а лишь слегка закреплены на висках. Густые длинные пряди лежат на плечах, набегают на грудь. Ей идет такая прическа. Лидка очень женственная и вообще какая-то новая. Прежние, пожалуй, высоко вздернутые от удивления брови.

— Эдик, ты что там стоишь? Господи, как ты вымок, — говорит она так, словно мы проживаем еще в бараке на Зорях и расстались всего несколько часов назад. Я не двигаюсь. Неужели ничего не изменилось в ней за прошедшие месяцы? — Проходи, проходи сюда. — Лидка втаскивает меня в узкий коридорчик. Втроем нам тесно. Лидка улыбается. Она рада неожиданному визиту бывшего соседа. А у меня сильно бьется сердце. Так сильно, что кажется, они его слышат.

— Здравствуй, Лида, — едва говорю я.

— Здравствуй, Эдик. А это Ваня, — торопливо указывает она на парня. — Познакомьтесь, ребята.

Я подаю руку. Ваня вяло тискает кисть.

— У папы сегодня день рождения. Пришли его друзья, — говорит Лидка.

— Тогда я в другой раз зайду. Привет дяде Косте. — Я делаю шаг к двери.

— Куда ты так торопишься, Эдик? У тебя что-то случилось, да? — спрашивает она и отводит отчего-то взгляд. Ваня неприкаянно топчется на месте. И ему и мне неловко. Но как выйти из этого дурацкого положения?

— Случилось, не случилось… — Я умоляюще гляжу на Ваню. Наконец он понимает мою мысль, двигает от нас по коридорчику.