Утро (Из дальнего прошлого)
Шрифт:
Но после мгновенной душевной борьбы он торопливо и решительно ответил:
– Не могу знать, ваше благородие!
И на душе боцмана вдруг стало спокойнее и яснее. Он точно нашел разрешение душевной смуты против правды.
– Должен знать!.. Убеждал, чтобы виновный признался?
– Сказывал, ваше благородие.
– Говорил, что за одного негодяя все ответят?
– Говорил, ваше благородие.
– И молчит?
– Молчит.
– Кого подозреваешь?
– Можно и ошибиться, ваше благородие.
– Однако?..
– Греха на душу
– Какой тут грех?.. Наверно, Зябликов?
– Пытал. Не оказывает, чтобы он, ваше благородие.
Старший офицер на минуту задумался.
И наконец, подняв на лицо боцмана упорный и злой взгляд, приказал:
– Чтобы к шести склянкам, как капитан проснется, мне было известно, кто этот подлец. Понял?
– Понял!
– с суровым спокойствием ответил боцман.
– Чтобы разыскать мерзавца. Если не сознается, скажи, кого подозреваешь, чтобы я мог доложить капитану... А не то...
И, оборвав речь, старший офицер пошел дальше.
V
– Приказал?!
– с выражением презрительной злости прошептал боцман.
И, прибавив несколько особенно унизительных ругательств в женском роде, выскочил из кубрика на палубу.
Он счел долгом позвать унтер-офицеров и нескольких старых матросов, чтобы услышать их мнения насчет того, как поступить. Через несколько минут все собрались на тайное совещание в подшкиперской каюте.
И тогда боцман взволнованно и горячо сказал:
– Ну, братцы! Вовсе дырявая душа у старшего офицера. Вроде как обгаженный заяц. Всю команду продаст, чтобы только ему не попало. Выдай ему к шести склянкам того, на кого подозрение, чтобы старший офицер доложил капитану... Так пусть сам разыскивает, а я, братцы, не согласен лепортовать на Зябликова!.. Пусть и он, подлюга, утопил Дианку, а я не согласен. А там какая ни выйдет и мне и всем люзерюция, хоть бы с меня спустили шкуру и разжаловали из боцманов. Так ли, братцы?
Старый кривоглазый матрос Бычков первый проговорил:
– Это ты правильно, Иваныч! Начхать на старшего офицера, ежели он так подло о нас полагает!.. Не до смерти же будут шлиховать за суку. Небось примем плепорцию... Примем! Шкура нарастет.
Бычков говорил спокойно и уверенно, точно подбадривал и всех и себя.
Его все поддержали. Раздались голоса:
– Некуда двинуться...
– Мы не кляузники!
– Небось бога помним!
– Обидно из-за такого подлеца Зябликова отвечать, а ничего не поделаешь!
Только два унтер-офицера молчали.
По их лицам было видно, что они недовольны решением боцмана.
Но этика прежних матросов не допускала кляуз по начальству, и оба унтер-офицера не имели смелости сказать, что из-за Зябликова не стоит терпеть и можно бы указать на него.
Рыжий, веснушчатый унтер-офицер наконец предложил сейчас же форменно своротить рожу Зябликова и пристращать, что на берегу его изобьют до полусмерти.
– Тогда повинится!
– прибавил рыжий.
Боцман нахмурился и сердито спросил рыжего:
– Это ты куда гнешь? По какой такой совести?
Рыжий заморгал глазами и, точно не
понимая вопроса, ответил:– Я, слава богу, по совести, Иваныч.
– Так не верти лисьим хвостом... Ежели избить сейчас Зябликова, так сразу обозначится, на кого мы указываем... Почище кляузы придумал... А еще "во совести"!
– Невдомек, значит, Иваныч. Не сообразил, значит!
– увильнул унтер-офицер.
– То-то непонятливый!
– насмешливо проговорил боцман.
– На берегу Зябликова проучим, а пока что, как бог даст, какая будет отчаянная разделка от капитана! Он придумает!
– прибавил угрюмо боцман.
Все подавленно молчали. Никто не сомневался, что капитан "вгонит в тоску" за Дианку.
Хотя капитан очень редко наказывал линьками и никогда не дрался, а между тем внушал какой-то почти суеверный страх именно редкостью, но зато и беспощадностью наказаний.
И главное - он словно гипнотизировал матросов своею загадочною молчаливостью и суровою нелюдимостью. Всегда наверху во время штормов и непогод, чистый "дьявол", как говорили матросы, спокойный, никогда не испытавший ни малейшего страха, он в другое время редко выходил наверх из каюты и никому, ни офицерам, ни матросам, не сказал за год ни одного приветливого слова. Только одной Дианке и показывал расположение. Мартышку, как все звали на клипере капитанского вестового, ни разу не ударил. А Мартышка боялся капитана несравненно больше, чем прежнего своего драчуна капитана.
Мартышка испуганно на баке рассказывал:
– И лба не перекрестит. И ничего не боится. И глаза страшные, такие пронзительные и горят. И все читает книжки. И ни разу к обеду офицеров, по положению капитанскому, не звал. И в кают-компанию его никогда не звали. Одним словом, вовсе будто с дьяволом знается!
– таинственно прибавлял Мартышка.
– Однако валим, братцы, и к местам!
– проговорил боцман, закрывая заседание.
– А я, Иваныч, сейчас попытаю Елисейку...
– неожиданно сказал кривоглазый матрос.
– Как?
– А добром, Иваныч.
– Прост ты, Бычков!.. С Елисейкой ни крестом ни пестом... Оглашенный!
– Не говори, Иваныч. Знал такую загвоздку. Был на "Орле" со мной такой же оглашенный. Ругали да били его до точки и вдруг... добром. Он и поворот на другой галц!
– Что ж, попытайся, Бычков... Только зря...
Все поднялись наверх.
Боцман стал обходить палубу и, приглядывая за "убиркой", покрикивал:
– Поторапливай, черти! Не копайсь, братцы, такие-сякие.
И, когда замечал очень подавленные лица молодых матросов, тихо прибавлял:
– До срока не входи в тоску... Духом не падай, матросики!.. Чище валяй... Не жалей суконок...
И в грубоватом голосе боцмана звучала подбодряющая, почти ласковая нотка.
Тем временем Бычков "пытал" Зябликова "добром".
– И команда не верит?.. А ты, Бычков, хоть и по-хорошему пытаешь спасибо и за то, - а зря пытаешь! Не топил я Дианки... Знаешь ты, кто ее потопил?
– А кто?