Уймись
Шрифт:
1993
«Листья тихо кружат…»
1989
«Задавлен тяжестью мечты…»
1991
Зимняя слякоть
1987
«Почему не блеет коза?..»
1992
Балерина
Какой-то посторонний звук отвлек его от мыслей. Он повернул голову, не сразу сообразив, что это человеческий голос. Капризничал мальчик, и назойливая мамаша, постоянно его одергивая, пыталась увлечь ребенка красотой полотен и богатством содержимого залов. Мальчику было неинтересно, а кроме того, он быстро устал
от непонятного однообразия экспозиции, поминутно выказывая желание уйти, мечтая о более близких его нраву и настроению занятиях.Теперь мало кто ходил по музеям, людям было не до искусства. Он и сам не понял, зачем пришел сюда, словно механически следуя инструкциям странного указчика, определявшего направление движения по совершенно не известным ему правилам. И сейчас его заботило даже не то, что он тут делает, а мысли о какой-то неведомой силе, которая управляла им, когда он всякий раз, задумавшись, отдавался воле случая, приводившего его порой в самые необычные места.
В пылу религий и страстей…Он очнулся, стоя напротив художественного полотна. Картина его впечатлила, он замер перед ней на несколько минут. Рядом возникали редкие посетители, наполняя пространство неприятными шумами. Они приостанавливались и отходили, а поглотившая его аура какого-то необычного таинства все не рассеивалась, выявляя среди ассоциативных пустот отдельные незначительные эпизоды фантазий. В этот момент и загундосил сзади, противно и прерывисто, детский голос, выведя его из легкого оцепенения.
Он прошел в ближайшие двери, очутившись в длинной галерее. Словно великий князь, прошествовал по паркету наслаждений, впитавшему в себя стуки самых разных каблуков и шуршание одежд. Ему доставляло удовольствие представлять себя важной особой. Церемониальность хождения по залам напрашивалась сама собой. Он видел свет изяществ. В милой невесомости изображенных на портретах благородных лиц он угадывал те знаменательные вехи истории, к которым они относились.
Потом была лестница с балюстрадой из белого мрамора. На ней основательно стерлись ступени. Какие-то незнакомые ботинки шаркали тут и там. Казалось бы, никого вокруг не было, но за единицу времени удалось столкнуться с целой прорвой надоедливых граждан, отвлекающих его зрение и слух резкими, утомительными телодвижениями. Впрочем, единица времени в данном случае выражалась довольно значительным по обычным меркам промежутком.
Он восхитился огромной вазой, стоящей посреди комнаты, и великолепной люстрой, сверкающей миллионами брызг, собранных причудами чьей-то мысли в правильные формы. Он обошел вокруг вазы и в сотый раз решил не обращать ни на кого внимания. Пусть многочисленные экспонаты сами были связаны с людьми, однако представители прошлого и ску- чающая в забытьи залов публика представлялись ему совсем не одним и тем же. Невидимую границу, разделявшую эпохи, он чувствовал почти физически. Простое осматривание экспонатов вместо погружения в смысл и таинства дворцовых анфилад представлялось ему издевательством над самой идеей существования музейных пространств. Пусть бы даже это были виртуальные комнаты – но с вековой тревогой, своими запахами и скрипами, а не с шумным беспокойством случайных посетителей, несчастных в своих попытках объять необъятное.
Неторопливо преодолев несколько проходов, он посетил зал империи Цинь, отделение древнеегипетской культуры и, поняв, что слишком сильно углубился в историю, снова поднялся по лестнице.
Здесь было слишком уютно, но красота смазывалась впечатлением от вида через окна уличных прохожих. Почему он их так не любит? Впрочем, жизнь везде одинакова: и на улицах, и в музеях. Бытие определяет сознание, а нынешнее бытие его просто губит. Отсюда и ворох неразрешимых проблем, от которых нигде невозможно укрыться.
Рядом что-то чмокнуло или даже щелкнуло, он не стал разбираться, что. Просто отошел в сторону и, окинув комнату взглядом, убедился наконец, что ему опять никто не мешает.
Необычайно мягкий сиреневый свет с разным насыщением расстилался по залу. Где-то его хватало, чтобы утопить в сказочных объятиях предметы мебели, где-то он перекликался со струящейся через окна солнечной радостью. В целом создавалось впечатление высокого торжества и грусти, которые как нельзя кстати дополняли исторические композиции развешанных на стенах полотен. Тут были обыденные сцены и не- обычные прочтения событий – все в величаво-громоздком обрамлении, будто вырезанные из разных эпох, вставленные в рамы и представленные на суд зрителя как эпизоды живой истории. В его представлении они просто обязаны были цеплять за живое, иначе зачем же еще они могли быть тут выставлены? Через имена авторов познаются вехи, через их талант встречаешься с правдой. Вот борьба в противостоянии людей с Вельзевулом, а вот сермяжный быт в безнадежной и страшной затхлости. И кругом лица, тяжелые позы, темный фон и лучики сознания – сияющие или кричащие, но слишком суровые, чтобы видеть в них направляющий мотив, сказку жизни вкупе с реальной историей, с яркими эпизодами, создающими неповторимый мир пристрастий-перемен.
Стоп. Где-то он уже это видел. Только что, здесь и сейчас, буквально несколькими минутами ранее в одном из залов. Да, он отчетливо помнил, что видел что-то, только не знал – что. Какая-то картина, из тех, что тревожит долговременную память, но не потрясает, как правило, сиюминутно, а вызывает внутри устойчивый эмоциональный зуд. Это было! Провалиться ему сквозь землю! Он обернулся.
Следовало определить обратное направление, но он уже столько здесь исходил, что запомнить, откуда пришло вдохновение, не представлялось никакой возможности. Он двинулся назад, как представлял себе в данную минуту. Однако из-за угла появился новый зал, какой-то красный, в памяти не осталось о нем впечатлений, и он проследовал через него без задержек. Потом три полукруглые комнаты. Здесь он испытал раздражение от чрезмерно фыркающего студента, и смеющегося, и вытирающего платком нос одновременно. Он прошел дальше.