Уйти, чтобы остаться

И все равно тишина сгущалась…

Савицкий торопливо заговорил, прикрываясь странной улыбкой-гримасой. Словно вспугнутый.

— Безусловно. Великое. Подумать только — от сохи к радиотелескопам…

Ковалевский отодвинул сковородку и взял салфетку.

— Оставьте, Валентин Николаевич… Великих государств не так мало. Неопределенная формулировка… А вот мужественное — это да. И пожалуй, величие России — в ее мужестве. Вдумайтесь, Савицкий, в смысл и возможность этого слова — мужество… И не надо так громко говорить. Никто о вас ничего не подумает…

Савицкий повернул голову и встретился взглядом с Вадимом. На мгновение обоим показалось, что они в лаборатории, одни, в день, когда так и не состоялся ближний бой с Киреевым.

— Между прочим, мне нечего бояться.

— Слово «боюсь» я не произносил. — Ковалевский смял салфетку.

— Не имеет значения. — Савицкий был недоволен собой, чувствуя любопытные взгляды. — Не будет удивительно, если Институт проблем завязнет в проблемах института. Мы к этому привыкли.

Бумажная салфетка рвалась в крепких пальцах Ковалевского.

— Что ж, накопление результатов, и положительных и отрицательных, ведет к качественным изменениям.

— В отрицательную или положительную сторону, — произнес Савицкий.

— Вероятно, в положительную, — поправил Ковалевский.

— Именно так толкуют классики. Ничего, испытывайте трудности, все равно придем к всеобщему счастью. Главное — терпите. У классиков все в порядке.

Вадим наблюдал за Ковалевским и Савицким. До чего разные люди. Что заставило одного принять участие в судьбе другого? Тогда, после войны…

— Вы плохо знаете классиков, Савицкий… Маркс писал, что пролетарские революции постоянно критикуют сами себя, чтобы отбросить то, что противоречит их сущности… А если желаете дословно, извольте: «…То и дело останавливаются на ходу, возвращаются к тому, что кажется уже выполненным, затем чтобы еще раз начать все сызнова, с жестокой основательностью высмеивают половинчатые, слабые стороны и негодность своих первых попыток…»

— Надежная индульгенция! — воскликнул Савицкий.

— Послушайте, Валентин Николаевич, в чем вы хотите меня убедить? В том, что есть безобразия?! Было б странно, если б их не было. Это неизбежные издержки движения.

— Или его сущность, — язвил Савицкий. — И вы знакомы с теми, кто убежден в обратном?..

Ковалевский попытался обратить все в шутку:

— Больше всех в этом убежден…

— Бродский! Он человек практичный, — выкрикнул Сеня.

— Вадим, Вадим! Он добрый, — поправил кто-то…

— Ипполит Горшенин! — закончил Ковалевский.

— Я физик. Я убежден лишь в том, что я ни в чем не убежден. — Ипполит пытался выдавить из бутылки еще несколько капель коньяка.

Ковалевский понял, что шутки не получилось. Но отступить — значило продолжить надоевшую беседу. Он посмотрел на Савицкого:

— А меньше всех в этом убеждены…

— Вы! — бросил Савицкий. — Мне всегда не внушали доверия люди, которые знают наизусть цитаты…

Прозвучало грубо. И всем стало неловко. Эдуард откинул крышку пианино. Возможно, ему и вправду хотелось петь. Прохладные клавиши холодили пальцы.

Ветер. Он меня обнимает, Он меня обнимает. Ветер, ветер, ветер…

Савицкий сел у двери, поджав ноги под стул. Его место у пианино было занято.

Вадим поднялся, стряхнул с брюк крошки. И подошел к Савицкому. Казалось, что худая шея Валентина Николаевича насажена на нелепый синий галстук. Вадим положил локти на спинку стула и наклонился:

— Испортили Роману Степановичу настроение. А он вам когда-то, кажется, помог. — Вадим хотел сказать другое. Или ничего не хотел говорить. Вадим даже не знал, почему так получилось.

Савицкий вздрогнул. Он не заметил, как подошел Вадим.

— Поняли, что нехорошо кусать руку дарующую? — зло произнес Савицкий.

— Нет, я понял, что злословие — не лучшая форма благодарности. — Вадим увидел, что Савицкий сильно пьян. Вадим был удивлен, он никогда не видел Савицкого пьяным. Вероятно, этим и можно было объяснить его поведение. Вадим уже определенно пожалел, что начал этот ненужный разговор. Но ему почему-то было неудобно перед Ковалевским. Дурацкая, жалостливая у него натура. Все ведут себя как находят нужным. Эдька поет куплеты…

— Послушайте, Савицкий, вы бы…

— Отвяжитесь. Я дам вам пощечину! Савицкий поднял голову.

Вадим отшатнулся. Он видел, как из-под век Савицкого скользнула слеза.

Савицкий пересел и оказался рядом с Ипполитом и Ковалевским.

Вадим занял опустевшее место. Он слегка улыбнулся. Со стороны должно было показаться, что поведение Савицкого просто шутка. И эта фраза о пощечине. Но каким-то вторым зрением Вадим настороженно оглядел всех, кто находился так близко, что мог услышать. Кажется, никто не слышал, нет, не слышал. Спасибо Эдькиным аккордам… Вадим почувствовал, как он краснеет.

И тут Вадим увидел Ирину. Она стояла в дверях, упершись о косяк, и смотрела на него…

Ковалевский положил руку на плечо Ипполита:

— Я получил письмо из Мичиганского университета, от Картиса. Вам большой привет… Картис рад, что мы вплотную приступили к проблеме Большой Антенны. Он убежден, что это будет интересный инструмент… Удивительно, подчас за границей с большим энтузиазмом относятся к нашим идеям, чем мы сами…

— Они плохо знают наши трудности, — опять ворвался в разговор Савицкий.

Ковалевский с нескрываемой досадой повернул голову:

— Вряд ли. Они слишком хорошо их знают. — И он повернулся спиной к Савицкому.

Рельсы. Вы так тянете, рельсы, Вы так тянете, рельсы, Рельсы, рельсы, рельсы…

Эдуарда не было видно. Над ним нависли гости. Даже удивительно, как голос пробивался сквозь это скопище.

…Первым решился уехать Ковалевский. Молодые люди спустились посмотреть, что стряслось с машиной Романа Степановича.